В описываемое же нами воскресенье семья эта увеличилась еще прибывшей за два дня перед тем из Новгорода племянницей Федосея Афанасьевича, хорошо знакомой нам Аленушкой.
Последняя сидела рядом с младшей дочерью Горбачева Настей и кушала, заметно, очень лениво.
Вообще она чувствовала себя с самого дня своего приезда в слободу не по себе.
Что случилось с ней, она не ведала сама.
И случилось-то так невзначай, неожиданно.
С какою радостью, с какими веселыми мыслями ехала она в Александровскую слободу, — эта радость немного омрачилась разлукой с отцом, — сколько надо было ей порассказать Насте о происшедшем за время отсутствия последней из Новгорода, какой короб новгородских новостей везла она для дяди и тетки, а приехала и сделалась вдруг грустной, сосредоточенной, почти немой.
Какая же тому была причина?
Елена Афанасьевна и сама не знала ее, хотя с каким-то испугом о ней догадывалась.
Не ускользнуло это расположение духа Аленушки от старших, не ускользнуло оно и от ее подруги — Настасьи Федосеевны.
На расспросы первых и даже на расспросы своей любимой няньки, Агафьи Тихоновой, Елена Афанасьевна отвечала уклончиво, ссылаясь на нездоровье, и лишь допытыванья Насти сломили упорство, и Аленушка, упав на грудь подруги, сквозь слезы прошептала:
— Сглазил, видно, меня… он….
— Кто он? — удивленно спросила Настасья Федосеевна.
Это было в субботу. Молодые девушки сидели вечером в комнате Насти.
— А вечер, как въехала я в слободу, на грех из кибитки выглянула, а по дороге навстречу парень идет в чудном расписном кафтане…
— Опричник? — вспыхнула Настя.
— Должно из них… Глянула я на него и индо похолодела вся, никогда допрежь такого красавца не видывала; русые кудри, из лица кровь с молоком, высокий, статный, а глазища голубые так в душу мне и вперились… Зарделась я, чую, как кумач, и почуяла тоже, что посмотрела на него я тем взглядом, что доселе на добрых молодцов не глядела… Да и он остановился как вкопанный и смотрит на меня, глаз не спускаючи…
— Кто же бы это был? — раздумчиво заметила Настя.
В ее головке мелькнула ревнивая мысль, что это Максим Григорьевич, красноречивые взгляды которого по ее адресу не оставались ею незамеченными, и хотя она была к нему почти равнодушна, но все же предпочтение, оказанное им другой, заставило в ее сердце шевельнуться горькому чувству.
Ей даже показалось, что она сама любит Максима.
Такова от века веков логика женского сердца.
Описанный Аленушкой портрет, впрочем, не совсем походил на оригинал, и молодая девушка успокоилась и даже почти радостно воскликнула:
— А!..
Она догадалась, кто был попавшийся навстречу ее подруге опричник.
Елена Афанасьевна не слыхала этого «а». Она сидела задумавшись и после довольно большой паузы отвечала:
— Мне почем знать, кто это, но только вот уже третий день как стоит он предо мной, как живой, и не могу я выгнать образ его из моей памяти девичьей… Сглазил он меня, говорю, сглазил…
— Не сглаз это, Аленушка… а любовь… — вдумчиво серьезным тоном объявила Настя.
— Любовь… — машинально, с недоумением, повторила Елена Афанасьевна.
— Да… Может, это Бог тебе у нас суженого на дорогу выслал…
— Это опричника-то? — с каким-то почти священным ужасом воскликнула Аленушка.
— Что же, что опричник… Такой же человек, слуга царев… есть между ними охальники, разбойники, да не все… Отец многих из них очень жалует, да и все здешнее купечество… Поведаю уж я тебе тайну мою, я ведь знаю, кто это с тобою встретился…
— Знаешь! Кто? — встрепенулась Елена Афанасьевна, охотно согласившаяся с подругой в мнении об опричниках.
«Что же, на самом деле, не все же душегубцы и кровопийцы, больше, чай, сплетни о них плетут», — пронеслось в ее голове.
— Это царский стремянной, Семен Карасев.
— Царский стремянной?.. А ты почему это знаешь? — воззрилась на нее Аленушка.
— Это-то и тайна моя, которую я тебе поведаю… К тятеньке ходит тут опричник один и тоже таково ласково на меня поглядывает…
— Ну…
— Да… Из себя тоже красивый парень… на твоего похож, а твой-то его приятель… тоже, как мы с тобой, водой не разольешь… Не раз я его с ним видывала из окна горницы… как ты рассказываешь, так вылитый…
— Что ж ты его, твоего-то… любишь? — с расстановкой спросила подругу Елена Афанасьевна.
— Не знаю я, как и поведать тебе о том, — подперевши рукой свою пухленькую щечку, отвечала, не торопясь, Настасья Федосеевна. — Любить-то, кажись, по-настоящему не люблю, а частенько на него взглядываю, люб он мне, не спорю, а полюбить-то его берегусь… проку из того мало будет… отец не отдаст, да и самой идти замуж за него боязно…