Далее шейх и сеиды шли вместе с шумной ватагой дервишей-тимуридов. Переправились через Араке, перевалили горы, богатые минеральными источниками, прошли южные земли Азербайджана и, вступив на землю фарсов, направились к осажденному Исфагану. Днем шли, а с наступлением темноты спали где придется. На рассвете шейха и сеидов будили истошные вопли дервишей: "Иа-гу! Иа-гу!" - и начинался долгий и трудный путь до следующего вечера.
Дервиши эмира Тимура разнились как от ширванских дервишей, ходивших с чашей для подаяний из скорлупы кокосового ореха, так и от румских дервишей-оборванцев с бубнами-думбелеками под мышкой. Вместо чаши для подаяний тимуриды носили на боку глубокую, как колодец, кожаную торбу и не знали не только ни одной суры или айи из Корана, но даже о житии имамов Мухаммеда. Их религией, богом, пророком был эмир Тимур. Со своими смертоносными батганами они воплощали собой грубую силу, чуждую природе шейха святого Малхама. Взяв с собой из Малхама в дорогу только молитвенный коврик - джанамаз - и пятижды в день расстилая его на земле, чтобы помолиться о спасении похищенной разбойниками султана Ахмеда юной дочери, чьи большие черные глаза отовсюду смотрели на отца, молясь и уповая на всевышнего, шейх неосознанно стал надеяться на силу и могущество, которому поклонялись невежественные дервиши и воплощением которого они отчасти были сами. В конце пути, когда до стана эмира Тимура оставался всего день пешего, хода, шейх, влекомый дервишами, которые спешили, чтобы поспеть к началу праздника жертвоприношений, шел без передышки, а временами даже бежал, позабыв о намазе и молитвах.
Когда они дошли наконец до стана и шейх остановился, переводя дыхание, то перво-наперво увидел всадников в латах и островерхих шлемах на белых конях караульное войско эмира Тимура, дни и ночи сторожившее подступы к Исфагану. Затем он увидел под высокими стенами городской крепости, в густой зелени, странные, похожие на гигантских бабочек со сложенными крыльями, орудия; дервиши пояснили, что это и есть знаменитые катапульты эмира Тимура. Небо над головой зависало дымной тучей, и шейх увидел, что дым идет от великого множества костров, горевших перед шатрами, неисчислимо рассыпанными по стану. Слышалось блеяние овец, мычание коров, рев верблюдов. Пахло печеным мясом. Человечья толпа поглотила шейха и сеидов, накормила их, напоила, расспросила и выслушала, про горе, которое привело их сюда, и, передавая от шатра к шатру и от костра к костру, вывела наконец на зеленый лужок, где не так тесно, как прочие, а довольно свободно стояли шатры эмиров; поодаль, особняком высился большой белый шатер, на котором развевалось зеленое знамя с серебряным полумесяцем - знаком пророка.
Шейх, умолявший всех и каждого: "Отведите меня к властелину, я поведаю ему о своем горе, мне не нужно, мирских благ, только бы вернули мое дитя", увидел белый шатер под зеленым знаменем и молитвенно провел рукой по лицу - свершил салават.
И тут из белого шатра вдруг выбежали два черных раба, один с золотым тазиком в руках, другой со сверкающим изогнутым кинжалом и кинулись к шейху.
Не на шутку испугавшись, шейх растерянно отступил, но тут из шатра вышли, судя по павлиньим перьям на головных уборах, по драгоценным каменьям на поясах, по золотой и серебряной инкрустации, которой сверкали их мечи, сановные эмиры, подошли вслед за рабами к шейху, и под общий, смех один из них бросил ему белого кудрявого ягненка со словами: "Если ты вправду из святого места явился, то заколи ягненка. Он одолеет Исфаган". Шейх с недоумением посмотрел на эмира, на раба с серьгой в ухе, сунувшего ему в руки кривой кинжал, и, не улавливая смысла, машинально уложил ягненка головкой к Кыбле, произнес "бисмиллах" и заколол его. Рабы, ловко приняв заколотого ягненка, слили кровь его в золотой тазик, не пролив на землю, ни капли, и тотчас унесли тазик с дымящейся кровью в белый шатер. Эмиры, все так же смеясь и шутя, последовали за рабами.
Летописец Шами, который сопровождал эмира Тимура в его походах, пишет, что ни в тот день, когда эмир 'Тимур верхом на белом коне победоносно въезжал в Исфаган, ни много позже никто, кроме сыновей, внуков, ближайших соратников и самого Шами, не знал, что накануне повелитель, выпив кровь заколотого святым шейхом ягненка, лег в постель, приказал звать к себе посланника - визиря султана Ахмеда, который ждал с утра в посольском шатре, и бледный, как мертвец, изблевал на глазах посла и множества присутствующих выпитую кровь в поданный ему золотой таз, после чего сказал исфаганскому послу: "Ты видишь, я умираю. Шесть месяцев я сижу здесь, армия съела и истощила мою казну. Мне нечем платить им за службу. Передай султану Ахмеду, пусть оплатит мои расходы, и я уйду отсюда. Мне бы до Самарканда добраться, чтобы тело мое погребли в отчей земле".
Визирь, сев на коня, помчался в город, чтобы сообщить султану Ахмеду радостную весть. "Подыхает! Кончается! - сказал он с торжеством. - Я видел собственными глазами - он изблевал целый таз крови!" И султан Ахмед, ошалев от нежданной радости, приказал открыть крепостные ворота и выехал впереди своего войска, надеясь с легкостью одолеть обезглавленную армию Тимура. Увидев эмира Самаркандского, живого и здорового, на белом коне в окружении своих красных всадников, султан Ахмед, бросив свое войско на волю аллаха и эмира Тимура, бежал.без оглядки с небольшим отрядом личной охраны. Таким образом, крепость с тройными рядами стен, не поддавшихся в течение шестимесячной осады тяжелым ядрам мощных катапульт эмира Тимура, оказалась настежь открытой. И когда войско джелаиридов, покинутое султаном, в надежде отсидеться в крепости, стало отступать, авангардные наступательные полки Тимура, смяв его, вошли в город.
Когда под ногами задрожала земля, из глаз шейха неудержимо полились слезы. Он все еще стоял возле застывшего тельца заколотого им ягненка, когда высокие эмиры, с хохотом и криком: "Ягненок одолел Исфаган!" объехав вокруг него и осыпав его и бездыханное тельце дождем золотых монет, ускакали. Не заметив, как воины продовольственного войска и дервиши, все еще ненасытно догрызающие кости, проворно подобрали у него из-под ног золотые монеты, шейх, не помня себя и плача навзрыд, двинулся в сторону города. Сквозь слезы, застилающие глаза, он видел за крепостными стенами устремленные в небо высокие минареты, озаренные золотым светом заходящего солнца. В памяти вставали картины мирного Малхама, каким он оставил его, отправившись в лес на намаз, и дикого побоища по возвращении, трупы убитых, следы ссохшейся крови на белых дорожках меж лечебницей и домами. Трагедия Малхама, постоянно в нем жившая и вспыхнувшая вдруг невыразимой болью, странным образом слилась с надеждой на скорое спасение дочери. Шейх не знал, что такое война, он свято верил, что закованные в броню воины-мусульмане, с таким почетом и состраданием принявшие шейха святого Малхама, и осыпавшие его золотом эмиры, идущие в бой под зеленым знаменем пророка, спасут его несчастную Шамс, ненаглядное его дитя, и принесут ее на руках, чтобы вручить отцу: "Вот твое солнце, о шейх!" Он шел, не отрывая взгляда от минаретов мечетей, проливая слезы, благословляя армию спасителя и умоляя о милости к дочери. Его занесло в самую гущу армии; все сильнее дрожала под ногами земля, и чем больше усиливался грохот, тем больше густела пыль, застилая все вокруг, и он уже ничего не видел и не слышал, кроме проносившихся мимо бесшумных теней. Потом он вдруг явственно услышал лязг железа - сноп искр посыпался на него, и он увидел прямо перед глазами взмыленный круп лошади и ощутил хруст ребер собственной груди. Больше шейх ничего не видел и не слышал.