Погасли последние костры, и стан погрузился во тьму. Никто, кроме караула, не видел, как в шатер вошли наследник Мираншах, переодетые багадуры-джагатаи, а вслед за ними вельможи, сеиды во главе с шейхом Береке и рабы.
В стане слышны были лишь удары щитов, которыми перестукивались меж собой воины-караульные, и этот перестук да цокот копыт, долетая до скалистых гор, отдавались негромким эхом. И снова наступала тишина. Ровный шум течения реки Алинджи в глубине ущелья усугублял тишину, и постепенно власть ночи одолела все звуки.
И вдруг тишину прорвал дикий, душераздерающий крик. Казалось, кто-то молит о пощаде перед смертью.
Обитатели лагеря, от военачальников до воинов, конюхов, слуг, рабов и сеидов с их семьями, за семь долгих лет осады, прожитых на земле, окруженной рвами, привыкли к самым неожиданным звукам в ночи, и крик, разнесшийся среди гор и скал и отдавшийся от них тысячеголосым эхом, словно тысяча человек завопили вдруг о пощаде, не разбудил никого в стане. Лишь эмир Гыймаз и его темники, прилегшие одетыми в своих шатрах, вскочили и бросились к Белому шатру, откуда донесся крик. Но ни военачальники, ни эмир Гыймаз не распознали в нем голоса наследника Мираншаха.
Свидетелем происшедшего в шатре повелителя, кроме постоянного его окружения - сановных сеидов, вельмож и багадуров-джагатаев, был еще один человек - дервиш. Никто не видел, когда он пришел в шатер, хотя росту он был двухаршинного, с руками невероятной длины и силы, с лицом, изборожденным глубокими морщинами, огненно-рыжей остроконечной бородкой, орлиным носом и глазами без блеска. Никто не видел, что это был сам дервиш Асир, грозное имя которого не сходило с уст как в армии, так и среди населения Азербайджана и Ирана.
Он уже сидел у правой ноги повелителя, когда в пустом, просторном, рассчитанном на сто-сто пятьдесят человек шатре стали зажигать светильники.
Никто, кроме дервишей и багадуров-джагатаев, выполняющих особые задания, даже наследник трона, не знал его в лицо. Поэтому, войдя в шатер, принц Мираншах принял его за одного из множества дервишей посещающих эмира Тимура, и мельком удивился поразительному его сходству с отцом. Багадуры-джагатаи, расставшиеся со своим начальником в Шемахе, в резиденции шейха Азама, увидев его неожиданно здесь, обрадованно переглянулись.
Багадуров-джагатаев было сто одиннадцать человек: сотник, десять десятников и сто багадуров. Исполинского роста, раздавшиеся на сытных хлебах шейха Азама в ширину, когда они, войдя в шатер и скрестив руки на груди, поклонились, эмир Тимур ужаснулся их широченным спинам и массивным, неправдоподобно жирным затылкам с тонкими, вылезшими из-под треухов косицами. Несколько лет назад по совету своих эмиров он сам их отобрал и отправил служить в армию Мираншаха. Когда же по знаку дервиша Асира все сто одиннадцать багадуров обнажились по пояс и склонились, Тимур изменился в лице.
Красноватый, как чистая медь, цвет лица его, который оттенялся красным, тонкого сукна халатом, надетым поверх светло-желтого шелкового чекменя и опоясанным широким золотым поясом, заметно потемнел, когда, чуть склонившись вперед, он разглядел обнаженную спину сотника. Стоявшие по обе стороны и позади легкого низкого трона слоновой кости, на котором повелитель сидел, вытянув вперед больную правую ногу, а левую, поджав под сиденье, молодые багадуры-джагатаи держали в руках горящие золотые светильники в форме верблюдов, добытые в свое время во дворце султана Ахмеда Джелаири. Толстые фитили в темени верблюдов-светильников давали сильное пламя, и струи дыма, колеблясь от малейшего движения воздуха меж верхним и задним дымоходами, разъедали глаза багадурам, но они, не мигая, смотрели на повелителя, готовые по первому знаку угадать сто намерение и исполнить его. Молодые багадуры были не только личными факельщиками повелителя, но и хранителями его трона и его тайн; только им доверялось в походах купать эмира Тимура. По заведенному порядку они четко выполняли свои обязанности, не дожидаясь распоряжений, и когда по знаку дервиша Асира все сто одиннадцать багадуров-джагатаев обнажились по пояс и склонились до полу, факельщики справа и слева тотчас шагнули вперед и опустили светильники, чтобы осветить обнаженные спины.
У всех ста одиннадцати спины были исполосованы вдоль и поперек.
Мираншах содрогнулся. Как он мог так беспощадно избить багадуров, освобожденных от телесных наказаний самим повелителем?
- Подойди, ближе, - тихо сказал ему отец.
Это было первое и достаточно необычное обращение к нем} повелителя, если учесть, что после возвращения эмира Тимура из Багдадского похода они виделись впервые. Принца насторожила усталость и какая-то безнадежность в обычно сильном и густом голосе отца. Сделав несколько шагов, он остановился в нерешительности. Эмир Тимур, разглядывая с плохо скрытой брезгливостью опухшее от непрерывного пьянства лицо принца, так больно напомнившего ему ростом и осанкой покойного старшего сына Джахангира, остановил наконец взгляд на сверкающей драгоценными камнями рукоятке кнута, торчащей из-за голенища сапога, и сказал слова, послужившие позже основанием для отмены телесного наказания в армии.
- Плох тот правитель, авторитет которого ниже кнута,- сказал он и, кинув стоящим у тропа сеидам несколько увесистых мешочков, приказал им залечить раны багадуров золотом.
Мираншах смотрел, как сеиды осыпают золотыми монетами склоненные тела, напоминающие тучные кабаньи туши, и как жадно, пыхтя и сопя, багадуры подбирают их и, довольно отдуваясь, пятятся к выходу, и вдруг услышал, как повелитель приказал отобрать у него оружие.
Еще по дороге сюда ему было объявлено, что он лишается права самостоятельно, возглавлять войско, и сопровождавший его тысячник, узнав о приказе, тотчас покинул принца и ускакал со всей тысячей своих всадников, внезапно оставив Мираншаха одиноким в степи. Глядя па тучу пыли, поднятую бросившей его конницей, Мираншах испытал такое горе, какого никогда себе не представлял. Но он оставался царевичем, носил пояс правителя и никак не ожидал, что у него отберут оружие.
Не расставаясь со своим мечом с четырнадцатилетнего возраста, укладывая его на мочь рядом с постелью, зная его на ощупь от рукояти до клинка, наследник сроднился с ним и сейчас, прощаясь и в последний раз касаясь охолодавшей от ночной росы рукоятки, он готовился, как то положено принцу и сыну эмира Тимура, достойно отдать свое оружие. Но вместо сеида, который стоял перед принцем и ждал почтительно, когда тот собственноручно снимет с пояса меч и отдаст ему, повелитель резким движением руки направил к царевичу черного раба. Это было неслыханным оскорблением. Длинные синеватые, как только что сбросившие кожу змеи, пальцы раба, оттолкнув руку принца, ловко отвязали у него меч и вытащили из-за пояса маленький кинжал.