Фазл, поднявшись по винтовой лестнице, вышел во двор, неслышно ступая в своих мягких башмаках по росистой траве, но гасиды, скорее ощутив своим острым, натренированным чутьем его присутствие, чем увидев, негромко объявили:
- Фазл-Хакк!
В кельях с открытыми настежь, несмотря на вечернюю прохладу, дверьми, где вокруг зажженных свечей роились мотыльки, встрепенулись, отрываясь кто от чтения, кто от раздумья, кто от дремоты, сопровождающие мюриды, и меж серых каменных столбиков забелели их хирги. Но никто не обеспокоил Устада, одиноко ходившего в темноте.
У костра, возле которого хлопотали шагирды, стелили скатерть, ставили тарелки с суджуком, вяленым мясом, очищенным миндалем, стараясь как можно точнее следовать предписаниям дервиша Гасана, который очень тщательно следил за питанием Устада, сидел в ожидании мовлана Таджэддин. "Большая война сгубила моих мюридов". Эти слова не шли у него из головы и вносили смятение в его мысли
Но разве День Фазла не означал большую войну? Разве не быть неизбежно большой войне, когда стекутся воедино все армии союзников и выступят против Дива? И если спасение не в большой войне, то в чем же оно? И если весь сход требует самопожертвования, не означает ли это, что День Фазла близок?
Когда Устад, походивши в темноте, подошел и сел на войлок, мовлана Таджэддин стал на колени, приготовившись слушать.
Неизвестно, о чем раздумывал Фазл, расхаживая по двору, но выглядел он еще более утомленным, чем в келье. После легкой трапезы под напряженными взглядами мюридов, стоящих у дверей своих келий, он заговорил, да так, словно продолжал разговор, начатый еще по дороге сюда.
- Не мюриды мои сломлены, мовлана! Я сломлен! - сказал Фазл. - В то самое время, как учение мое переделывает мир, сам я унижен и жалок! Я знал, что они не разойдутся, потому-то и отложил "дело счастья" на ночное время, чтобы не видели моего ухода. Наступило время страстей. Тебе трудно придется, сын мой, очень трудно. Опирайся в делах своих на уважаемых дервишей, принявших мою сторону в событиях последнего времени. Вчера я говорил с Гусейном Кейа. Если подоспеет до моего ухода Сеид, поговорю и с ним, он поддержит тебя вместе с Гусейном Кейа. И если меня не обманывает чутье, то и Фатьма тебя поддержит. Фатьма - наследница моего духа, и, если дух ее ровен, она может быть тебе очень и очень полезной. Когда же отыщется мовлана Махмуд, то я очень надеюсь, что и он послужит тебе опорой. Итак, Гусейн, Сеид, Фатьма и Махмуд... Вот твоя опора и надежда. Но ты должен уметь понимать их. Гусейн Кейа привык общаться со мной одним и не умеет говорить с народом. С ним ты можешь только советоваться.
Сеид безмерен. В своей вере во всемогущество личности он превзошел меня, не признает никаких границ, авторитетов, и, когда слово его не проходит, отчаивается и замыкается в себе. В этом отчасти виновен я. Он пришел ко мне совсем юным, и я, очарованный его способностями, очень рано дал ему прославиться. Только небольшая часть моих ученых мюридов хорошо чувствует природу Сеида, его сущность. Но все они ходят дервишами в далеких краях и неизвестно, когда вернутся. С Сеидом будь осторожен и предупредителен, блюди его честь и достоинство, выслушивай слова его терпеливо и внимательно, потому что он, мой любимый ученик, даже со мной в разговоре весьма, свободен. Фатьма и Сеид одного замеса натуры. Но ты должен помнить: насколько плодотворна вольность и безмерность для Сеида, настолько она пагубна для Фатьмы. Очень жаль, но отлучение не принесло желаемых плодов. Скорее наоборот. Видимо, я сам должен поговорить с нею, чтобы она стала тебе помощницей и опорой. Что сказать о Махмуде? Судьба его пока неизвестна. К тому же дух его, как мне кажется, в страшном смятении.
Вся тяжесть на твоих плечах! Но и за тебя я не совсем спокоен, сын мой! Фазл опять, как давеча в келье, посмотрел на мовлану пытливым взглядом и спросил неожиданно: - Нет в тебе колебаний?
Мовлана Таджэддин почувствовал, как залился краской, и приготовился было, как хотел, изложить своя сомнения, но Фазл слегка поднял руку.
- Не надо, твои сомнения на твоем лице, - сказал он. - Впереди много событий, тебя ждет много волнений, и ты не раз будешь метаться от одного решения к другому, прямо противоположному. Твое призвание - править, но ты еще очень неопытен, сын мой! Я знал: ты задумаешься о причинах бунта и перейдешь на позиции Юсифа. Но я знаю и то, что дух твой не приемлет бунта. Мой совет тебе: если засомневаешься в правоте моей, не спеши высказываться. Помни, что сила твоя в единстве разума и страсти, и потому-то в столь тяжкий час я все доверил тебе.
Я поведаю тебе то важное, ради чего позвал тебя сюда, и ты убедишься сам, что намерения и цели Юсифа неприемлемы.
Шагирды, увидев, что Устад начал разговор с мовланой Таджэддином, быстро убрав посуду и скатерть, отошли от костра. Стоявший у костра Гусейн Кейа, отличающийся среди мюридов угрюмостью, замкнутостью, казавшийся человеком бесстрастным, но умевший, как редко кто, услышать в едином слове целый мир, тоже отошел, едва начался намаз, ибо Устад не пригласил его присутствовать, хотя и доверял ему, и этот ширококостный, нелюдимый человек носил в себе бессчетное число тайн Хакка.
- То, что принято у нас называть Днем Фазла,- не истинно и ложно, - сказал Фазл.
Мовлана Таджэддин потрясение молчал. Лицо его побелело, кровь отлила от него. Он не находил слов, чтобы выразить свое изумление, смешанное с отчаянием.
Основа, на которой целое десятилетие возводилось здание их мечты, - ложь?!
- Ложь, сын мой! - горестно повторил Устал. - День Фазла вне учения и не имеет никакого к нему отношения. И колебания в караване - тоже плоды этой лжи.
Фазл, понимая, как глубоко потряс своим признанием мовлану Таджэдднна, тотчас добавил, что ничего не имеет против того, чтобы в подходящий момент взять власть в стране и руководить правителем согласно учению, и что ничего он так горячо не желает, как привести своих исстрадавшихся скитальцев к избавлению и справедливой жизни. Потому-то он в свое время в Тебризе, в резиденции Ахи Гассаба, и сам видел избавление в восстании и включил в программу на будущее "День Фазла". Но с тех пор он понял нечто, чем сейчас поделится с мовланой Таджэддином. Выразитель воли Хакка должен знать, что на территории, ограниченной миром джахангиров (Джахангир - завоеватель - ред.), невозможны ни абсолютная свобода, ни истинное совершенство. Учение должно распространять до тех пор, пока к нему не приобщатся все и пока последний правитель на земле не бросит свой меч и не заменит его символическим деревянным, пока все армии не станут безоружны. До тех же пор в караване будут волнения и колебания, и мовлане Таджэддину, дабы не поддаться им, следует хранить верность символическому мечу и лишь на него уповать.