Насими высоко поднял руку с символическим деревянным мечом и увидел, как Юсиф, опершись на двух дюжих мюридов, собирается, как это у него было в привычке, взобраться на плечи им; в позах как Юсифа, так и окружавших его людей ясно прочитывалась стойкая воля к оружию и войне. Сознавая, что он, как всегда, поторопился, начав дело спасения судьбы каравана и возвращения его на истинный путь здесь и сейчас, а не так, как предписывал ему Фазл в Руме, в резиденции анкарского суфия гаджи Байрама Вели, Насими тем не менее не видел возможности откладывать и ждать, ибо, если сейчас он со всею решительностью не отвратит этих людей навсегда от оружия и не восстановит веру в священный символ, не найдется уже силы, способной сломить решимость к войне. Фазл после поражения в споре со своими халифами на берегу Куры, так же как и там, устанет от бесплодных пререканий и поторопится тайно уйти и сдачей в плен отвратить беду. И наглец, которого мовлана Таджэддин велел с позором стащить с высокого минбара, воспользовавшись отчаянием наследницы духа, почти потерявшей рассудок, заставит объявить День Фазла.
Насими верил, что ему удастся добиться в Шемахе мер против вооруженного отряда, даже против Дива. Но судьба и будущее каравана сосредоточились сейчас здесь, и не может он уйти, не переубедив своих спутников на пути единства и не добившись полного признания и победы символического меча.
- У Фазла-Хакка одно-единственное оружие - священный символ! - сказал он, держа высоко над головой деревянный, в две пяди длиною меч. - Святое слово наше "Я есмь бог" утвердилось силою символического меча и той же силою завоевывает все больше людей на земле. А День Фазла, Царство справедливости с центром в Тебризе и война - дела преходящие, неистинные, ложные и чуждые учению! Я докажу вам это, мюриды!
По слитой массе народа снова пробежало волнение, раздался ропот; ропот перешел в сильный гул, поглотивший даже зычный голос Юсифа; который кричал, взобравшись на плечи мюридов.
- Дожили! Насими - и тот бросает камень в Царство справедливости! долетело до Насими. - Если Царство справедливости - ложь, то что же правда?! Если Насими переменился - кому же верить?!
Это был бунт, а на бунт надо отвечать бунтом, иначе Насими не умел.
- У Фазла-Хакка одно царство на земле - царство истины! - крикнул он.
Никто не слушал его.
- Нельзя опираться на оружие на тысячелетнем пути к единству, ибо это половинчатость! - крикнул он. - Кровопролитие сломит вашу веру в человека и переменит вас изнутри! Победа ваша станет вашим поражением!
Но никто не слушал его.
Насими был привычен к тому, что его проповеди и стихи прерывали, когда он читал в среде невежд; даже проклятья, ругательства и угрозы были там делом обычным. Но в караване ему - Дыханию уст Устада - всегда внимали восторженно; здесь ценили остроумное слово и сладкозвучные стихи поэта; здесь, как говорил Устад, он был любимец и баловень.
Но сейчас его никто не слушал. Слова его тонули в возмущенном гуле толпы.
- Доверьтесь мне, мюриды, я заменю Фазла в стане врага! - крикнул он, но, отчаявшись быть услышанным обезумевшей толпой, готов был уже отвернуться от нее и уйти с обидой в просторы вольного дервишества. Глаза его из-под натянутых, как тетива, бровей заметались в поисках родного лица, понимания, одобрения. Он увидел Фазла - тот стоял в одиночестве и страдании. Он увидел Фатьму, свою несчастную, безвинно загубленную возлюбленную, - она лежала без чувств и признаков жизни на обочине. Он увидел упрямые лица Юсифа и его мюрддов, тупую решимость отринуть все и вся, и взяться за оружие. И если бы он увидел их белоснежные хирги окрашенные людской кровью, то и тогда не расстроился бы больше, ибо не было для него большей беды, чем ограниченность людей, носящих хиргу и звание мюрида Фазла.
Насими сунул свой меч за кушак, скрестил руки, горько вздохнул и оглядел всех. Он был терпелив, очень терпелив, бесконечно терпелив. Просто меж его терпением и нетерпением не было грани. Не для того же он, отрекшись от дома, уюта, тепла родственного общения, оставив отца и мать, воспоминание о которых больно сжимало ему сердце, не для того же он поверил в идеал совершенного человечества, чтобы смотреть, как люди, надевшие белоснежную хиргу-бабочку и произносящие "Я есмь бог", превратились вдруг в невежественную толпу, отринувшую все святое, и требующую лишь оружия да власти?
Фазл запретил, сказали ему, раскрыть тайну измены халифов. О халифах, сказали ему, ему дозволено говорить по возвращении из Рума, не раньше. Фазл доныне терпит присутствие властолюбца - изменника, ограничившись лишь временным отлучением его от дел.
Но Насими не станет терпеть. Он выявит нутро Юсифа и навсегда рассеет пленившие мюридов чары Царства справедливости.
Насими посмотрел на Юсифа, который, стоя на плечах мюридов, что-то горячо говорил.
- Эй, начало всех наших бед! - обратился к нему Насими, но Юсиф, спустившись с плеч мюридов, которых по мере надобности превращал в свой минбар, пересекая бурлящую массу, шел к Фазлу.
Выпученные глаза его горели яростью. Проходя мимо бугра, где стоял Насими, он смерил его взглядом с головы до ног и подошел к Фазлу.
- Я не могу не вмешаться в безумную речь Сеида, хоть и отлучен тобой, Устад! - сказал он. - Я принимаю позицию мюридов как позицию Хакка и не принимаю позицию Насими и твою личную! Удали его из среды мюридов и прикажи ему дервишествовать. Иначе я могу волею всех мюридов лишить его хирги за отрицание Дня Фазла и Царства справедливости!
Фазл, опустив голову, тяжело дышал.
Раздраженный молчанием и отключенностью Фазла, Юсиф, как если бы он обращался не к могущественному Хакку, а к провинившемуся мюриду, прикрикнул:
- Почему не отвечаешь?! Шестеро твоих халифов отвергли тебя! Седьмой ушел, не удостоив тебя намаза! Очень возможно, что он сейчас, как и некогда прежде, служит Диву! А восьмой твой халиф, вот он... перед тобой! Подняв, как знамя, давно отжившую свой век деревяшку, мечтает с ее помощью одержать победу в стане врага! Единственно верный тебе халиф стоит перед тобой. Почему ты не отвечаешь ему, Устад?!