На последнем перевале шаха встретил белоконный отряд охраны, и в сопровождении сотников, отделившихся от отряда, и нескольких эмиров, выехавших ему навстречу, Ибрагим спустился в долину, из которой виднелся лагерь личной конницы эмира Тимура, окруженный тремя рядами глубоких рвов. Вид их еще более вселил надежды в ширваншаха. "Раз сидит между рвами, стало быть, врагов опасается, а раз опасается, то пойдет на мировую", - подумал он.
Начало каравана уже вступило в лагерь, конец же еще змеился по тропинке на косогоре. Ибрагим, спешившись на площадке меж десятков шатров, не дожидаясь приглашения в Белый шатер, дал знак гуламам разгружать вьюки, а сам вместе с кази Баязидом, отделившись от свиты, отошел в сторону, чтобы понаблюдать за поведением тимуридов. Гуламы снимали бесчисленные сундуки, ставили наземь, открывали их, и при виде золота и серебра, драгоценных камней, златотканых материй, атласа, тафты, бархата, тонких су кон, рулонами расстилаемых на траве, эмиры счастливо щурились и причмокивали: ограбившие полмира, они не видывали такой роскоши и красоты.
Эмир Гыймаз, не удостаивавший шаха дружеским словом, источая желчь и яд даже когда, приезжая, из Нахичевани в Шемаху, сидел за трапезой в Гюлистанском дворце, сейчас первым подошел к нему.
- Ты - океан щедрости, шах! - сказал он.
За ним, зачарованные богатыми дарами, к шаху с изъявлениями хвалы подошли и другие эмиры и темники. Ибрагима, красивого, синеглазого, золотоволосого и золотобородого, изысканно одетого и привычного к умным и тонким беседам с учеными и поэтами, обогатившего себе ум и душу знанием поэзии Фирдоуси, Низами, Хагани, Ширвани, Абул-Улы Ширвани, Фелеки Ширвани, окружили грубые, обутые в грязные сапоги, пропахшие с ног до разноцветных перьев на головных уборах дымом костров, конским потом, предельно чуждые ему люди.
Прикрыв ресницами глаза, шах, стоя со спокойным достоинством, не очень и слушал грубые шутки и плохо скрытую алчность в словах змиров; внимание его было сосредоточено на стоящем в центре стана Белом шатре, украшенном золотой бутой.
Лишь по возвращении в Шемаху Ибрагим попытается восстановить в памяти, о чем говорили эмиры в стане, окруженном тройными рвами.
- Вот уже семь лет, как мы пытаемся взять Алинджу, чтобы захватить казну, переправленную туда азербайджанскими правителями, шах же безо всяких усилий раздобыл казну пророка Сулеймана! - ядовито сказал эмир Гыймаз.
- Но если шах владеет казной Сулеймана, то где же у шаха трон Сулеймана? спросил другой эмир.
- Он отдал трон Фазлуллаху! - раздался голос со стороны.
Ибрагим тотчас узнал пронзительный голос Тимура, хотя со времени их встречи прошло около восьми лет.
Появление Тимура из-за шатров было внезапным.
Уверенность, согревавшая Ибрагиму сердце в пути, вмиг погасла; пренебрежение ритуалом встречи после восьмилетнего перерыва, то, что Тимур не пригласил его в Белый шатер и так резко заявил: "Он отдал трон Фазлуллаху!" все это не обещало ничего хорошего.
Высокий, с огненной короткой остроконечной бородкой, орлиным носом и орлиными глазами, он шел в сопровождении девяти багадуров-джагатаев, по трое справа, слева и сзади, приволакивая правую ногу и с подрагиванием приставляя ее к левой. Ибрагим из-под длинных ресниц внимательно разглядел худобу и сухость его тела в легком голубом халате и молочно-белых шелковых штанах, горбинку его длинного носа, устремленные вперед глаза, в ужасающей неподвижности которых застыла телесная боль, и вдруг ощутил, как волной прошел по телу озноб.
Кази Баязид, стоя от шаха справа и на шаг позади, и вместе с ним вся свита с надеждой смотрели на Ибрагима.
По мере того как Тимур, подпрыгивая, приближался шаг за шагом, Ибрагим чувствовал, как из-под чалмы на шею ему стекают капли холодного пота. Что с ним? Разве он не тот самый Ибрагим, который некогда сказал со спокойным достоинством: "Сверх даров я принес тебе свою голову"? Он готов был закричать. Выругав себя мысленно грубым словом, он несколько успокоился, и ему достало мужества не поклониться Тимуру. По легкому движению, пробежавшему по гуламам и аскерхасам, он понял, что они ждали, как поступит шах при приближении эмира Тимура, и, несмотря на отчаянное положение, горды им. Если бы Ибрагим оглянулся на старого кази Баязида, то увидел бы в глазах его слезы. Но внимание его было приковано к Тимуру. В отличие от своих эмиров он ограничился тем, что краешком глаза покосился на золотое сияние разложенных сокровищ.
В лагере стояла такая глубокая тишина, что, кроме одышки повелителя и собственного дыхания, Ибрагим ничего не слышал.
Если отдал трон Фазлуллаху, то, значит, уже не шах? А если не шах, то, значит, и не союзник отныне?
Ибрагим протянул руку к красному тростниковому пеналу за кушаком кази Баязида. В пенале хранилась бумага с решением халифов о сдаче Фазла за семью их подписями. Текст был написан символическим хуруфитским языком, но писанное рукою гаджи Фиридуна "вернувшись в Шемаху, сдастся" и подписи халифов проясняли суть дела.
Ибрагим достал из пенала бумагу и шагнул навстречу повелителю.
Но Тимур, разгневанный тем, что провинившийся союзник смеет шевелиться, поднялся вдруг на здоровой левой ноге, удлинившись почти на голову, и зловеще спросил:
- Что тяжелей - твоя казна иль голова Фазлуллаха?
Ибрагим показал ему приговор.
- Смысл этой бумаги тяжелей и того, и другого, шахиншах! В среде твоих врагов раскол. Халифы бежали. Возле Фазлуллаха остались лишь двое: Насими и Юсиф. Но и меж ними вражда. Еретик не сегодня завтра будет арестован. Если шахиншах требует его голову - я пошлю.
Тимур даже не взглянул на бумагу.
- Твой ответ неудовлетворителен, шах! Голова Фазлуллаха тяжелее твоей казны, потому что у него не одна голова. Сто тысяч голов в Ширване у того окаянного!
Этого-то Ибрагим страшился больше всего: Тимур требовал истребить хуруфитов под корень. Уничтожить хуруфитов в Ширване - навсегда распроститься с мечтой о едином царстве пятидесяти городов. Что мог на это ответить Ибрагим?
После ухода халифов Фазлуллах велел мюридам переодеться и рассеяться среди населения, как сказал Ибрагиму гаджи Фиридун. Но открыть это Тимуру, сказать, что хуруфиты смешались с населением и выделить их совершенно невозможно, не значит ли обречь все население Ширвана на расправу?