Томас исчез. Прикрыв ладонью глаза от ледяного ветра, я вгляделся в снег возле стены. Лошадь моя идти больше не желала, и я изо всех сил ударил ее по крупу, но лишь расшиб пальцы, не причинив самой лошади особой боли. Кобыла не двинулась с места.
Я подумал было, что неплохо спешиться и повести обеих лошадей под уздцы, но понял, что это лишь ускорит мою погибель. Кобыла подо мной качалась от усталости, а из ее ноздрей вырывались клубы пара, тотчас же исчезавшие в ненасытных порывах ветра.
Мне даже показалось забавным – умереть вот так, верхом на лошади и, возможно, совсем рядом с постоялым двором, где путников дожидаются кров и еда. В эту секунду я разглядел во тьме фигуру Томаса. Увидев его внушительный силуэт, кобыла моя словно тоже ожила и, признав в грузном профессоре собрата по несчастью, очертя голову рванулась вперед, через сугробы, увлекая за собой и вьючную лошадь.
Следуя за Томасом, мы добрались до массивных деревянных ворот, у которых, правда, не было ручек. Подъехав поближе, профессор что было силы стукнул ногой по воротам, но его удар потонул в шуме ветра, и только налипший на ворота снег слегка осыпался.
Выражение его лица в ту секунду я истолковал как гримасу боли и страстной латинской молитвы, и еще от моего взгляда не ускользнула висевшая слева от ворот веревка. Дернув за нее, я прислушался, но слабый звон колокольчика, который я так надеялся услышать, видимо, тоже поглотила вьюга, поэтому оставалось лишь надеяться, что там, внутри, звон услышат.
В ожидании мы нетерпеливо поглядывали на ворота и пытались увернуться от ветра и жалящих лицо снежинок. Никто не откликался.
Я вновь несколько раз дернул за шнурок, – наконец за воротами послышался шум. Ворота приоткрылись, и в образовавшейся щели показались фонарь и голова в меховой шапке, из-под которой на нас недоверчиво смотрела пара черных глаз.
– Любезнейший, – Томас попытался перекричать бурю, – не пустите ли на ночлег?
Человек оглядел лошадей, которые валились с ног от усталости, и перевел взгляд с Томаса на меня, затем его рот, плотно обросший густой бородой, открылся, и до меня донеслось некое подобие слова “да”. Он оказался на голову выше меня, а руки его напоминали лопаты, но даже ему пришлось изо всех сил надавить плечом на ворота, так чтобы мы с лошадьми смогли втиснуться в образовавшийся проем.
Сугробы во дворе намело по колено, и мы с трудом побрели по едва заметной тропинке к какому-то зданию – как позже выяснилось, конюшне. Неподалеку находилось еще одно строение, в окнах которого я сквозь метель разглядел свет.
Здесь вой ветра был не столь оглушающим, однако наш хозяин разговаривать, похоже, не желал. Отвернувшись, он начал отвязывать нашу поклажу с лошадиного крупа, а потом принялся протирать кобыл соломой, что-то ласково бормоча и успокаивая их, будто никто больше его не заботил. Почувствовав, как усталость ударила мне в голову, я опустился в стог сена и прикрыл глаза. Передо мной пронеслись картины недавно пережитого – черные деревья, грозно склоняющиеся над нами в порывах ветра, снежинки, колющие глаза и кожу, треск сломанных сучьев, боль, изнеможение, сугробы, покрытые ледяной коркой, жадными когтями впивающиеся в грудь и ноги лошадей и высасывающие из них силу. Но я был настолько измучен, что не мог открыть глаза и отогнать эти видения, и вот уже из лесной чащи на меня скалились огромные снежные чудовища с острыми зубами. А позади них показалась некая закутанная в черный плащ фигура – и это существо медленно приближалось ко мне, не оставляя на снегу никаких следов. Я пытался разглядеть лицо, прикрытое полями шляпы, но видел лишь черноту. И внезапно я понял! От ужаса я открыл глаза, и существо с остро наточенной косой исчезло. Я испуганно посмотрел на дверь, едва выдерживавшую порывы ветра. Буря будто вопила от ярости, оттого что в последний момент мы ускользнули от нее, и я в отчаянии зажал ладонями уши и съежился, стараясь припомнить слова молитвы “Господь, дай мне силу и укрепи веру”. Лишь благодаря чуду Господню мы не остались там, в лесу, не окоченели от холода и не пролежали под снегом до самого Сретенья. Весной, когда просыпаются цветы и деревья, а солнце победило наконец снег, какая-нибудь голодная лиса откопала бы наши тела. Всё вокруг возрождалось бы к жизни. Кроме нас. Нам возродиться было бы не суждено. Мы превратились бы в прах, став пищей для ворон и муравьев. Меня охватила дрожь, такая сильная, что даже зубы застучали. Томас крепко приобнял меня, и я понемногу успокоился.