Мне казалось, что и Люба была взволнована, но она так держалась, что заметить в ней признаки смятения и растерянности было невозможно. Наоборот, она как бы старалась ослабить узел, который завязался между нами за это время, и поэтому говорила о своих впечатлениях, не переставая, чтобы как-то отвлечь меня…
— Нет, не могу понять: откуда они, эти разочарованные юнцы и девицы, уныло бредущие по жизни? А теперь их часто видишь на экране… У них какое-то презрение ко всему, грубые манеры, именуемые раскованностью, высокомерное отношение к своим родителям, куцый жаргон… И ходят под ярлыком «сложного» поколения атомного века! Наряжаются, как скоморохи, — смотреть тошно. И чего им не хватает? Живут в полных удобствах: газ, свет, отопление, вода любая, мусоропровод, лифт… Помилуйте! Театры, кино, кафе, рестораны… Может быть, их скука и безволие от пресыщенности?
— Да, но ведь не все же такие… — неуверенно возразил я.
— А я говорю только о таких «сложных нытиках»… И злюсь! Ну скажи, Дима, разве не выше их колхозница какая-нибудь, у которой ребятишки и нет мужа? Умер, погиб или еще какое несчастье… Да хоть бы и с мужем… Гляжу я на такую женщину и горжусь ею. День в день ходит на работу, обстирывает ребятню свою, кормит, в школу отправляет; и на свиноферме управляется, и на тракторе может, и на все руки мастерица… Не жалуется на скуку, не стонет, да и живет в доме, где нужны дрова, вода; огород надо приглядеть, прополоть, убрать, скотину накормить… Всего не перечесть. К тому же находит время и людям помочь в беде…
Я молчал, еще крепче прижимая Любу к плечу, словно хотел, чтобы в этот вечер мы слились с ней воедино и понимали друг друга до конца. «Но разве этой колхознице не опротивела такая жизнь и никогда она не задумывалась, что вечные хлопоты, заботы и трудности — не есть счастье?» — размышлял я. Но и другой вопрос, как обвинение, тут же вставал передо мною: «Однако же никчемна и жизнь тунеядца-юнца, по которой он уныло бредет. Разве подобное существование можно назвать жизнью?» И я чувствовал, что в этом много для меня запутанного и непонятного и что Люба и здесь видит какой-то определенный берег…
— Не подумай, Дима: вот нашлась идейная! У каждого должны быть свои убеждения. Но какие? Я против нытиков! Хотя я и понимаю, что в жизни все не так просто, что повсюду бывают и настоящие сложности, и драмы, и трагедии.
Люба, конечно, горячилась немного, глаза ее блестели, а говорила она, точно лектор, околдовывающий тебя знанием и простыми словами, ясными и оголенными до предела, как облупленное яйцо, которое тебе положили в рот, и остается разжевать его и проглотить. Но я не успевал ни разжевывать, ни проглатывать…
Люба вдруг внимательно посмотрела на меня и смущенно сказала:
— Дима, извини, пожалуйста, что я целую лекцию закатила… Уж очень иной раз хочется кому-то выговорить все…
— Верно, — согласился я и шутливо добавил: — Это похоже на лекцию. Ты, случайно, не читаешь их своей «интеллигенции?»
— Что таить: иногда читаю. Лекторы в наши края редко заглядывают.
— Ну и как публика, собирается?
— Напишу объявление — приходят. Да еще какие слушатели! Вопросами засыпают…
— Но ведь сейчас сильнейший конкурент лектора — телевизор?
— Живое общение не заменишь никаким телевизором. Убеждена!
— Пожалуй, что так…
— К тому же у колхозников свои вопросы, наболевшие, семейно-житейские, деревенские, разные… Начнут спорить — дым коромыслом!
— И как же, Любаша, ты их миришь, разрешаешь их споры?
— Ухитряюсь, — ответила она со смешком. — И даже поощряю их полемические схватки… Помнишь, Крупская сказала: «Чтобы жить по-настоящему светлой, счастливой жизнью, — надо много знать, много передумать и научиться работать и головой, и руками». Согласен?
— Да, наверно, это так… — задумчиво проговорил я.
Мы остановились у выхода из парка, под низкой аркой, выложенной квадратными плитами из шероховато-серого камня, похожего на травертин.
— Значит, послезавтра — в дальний путь? — спросила Люба, притрагиваясь к моему шарфу кончиками пальцев.
Она и смотрела-то не на меня, а на шарф, будто и обращалась к нему. После я догадался. Ей трудно было поверить в мои признания, да и не знаю, поверила ли она мне тогда. Может, она просто не хотела огорчать меня перед дальней дорогой. Не могу объяснить, что случилось со мной в тот момент, когда она спросила так… Я только почувствовал, что не могу разжать зубы, а язык мой начал коснеть от чего-то горячего, поднимающегося из горла. Еще мгновение — и я бы наверняка спорол какую-нибудь слезливость. Я не хотел этого. И, вместо ответа, я схватил Любу за плечи, грубовато притянул к себе и горячо поцеловал в полные, чуть охолодавшие губы.