Мужчина своей наружностью напоминал грузина, но это, по-моему, был не грузин. Один раз он тоже взглянул на меня своими выпуклыми глазищами с коричневатыми белками и снова принялся цедить помаленьку пиво из бокала. Потом к мужчине подошла холеная женщина в белом халате и, облокотясь на столик, что-то сказала ему. Они негромко заговорили. «Похоже, муж с женой», — подумал я с тем безразличием, с каким обычно отмечаешь что-нибудь не интересующее тебя. И тут же я хорошо расслышал:
— Вечером все будет, Кирилл Романович…
— Вот и добре… — буркнул мужчина и, взяв полевую сумку, поднялся из-за столика и вышел, важно ступая новыми белыми бурками по вымытому, но уже подзатоптанному полу.
Женщина посмотрела вслед мужчине, улыбнулась чему-то и, забрав оба пустых бокала, скрылась за ширмой из грубого полотна.
Пока я расправлялся с обедом, рыженькая все время вертелась возле. То она передвигала стул, хотя он никому и так не мешал, то вытирала тряпкой и без того чистый столик. И все время я чувствовал на себе ее любопытные взгляды. Потом я заметил, что и буфетчица, и еще кто-то из раздаточной — все они смотрят на меня. «Чего это они уставились?» — недоумевал я.
— Надолго к нам? — спросила официантка, убирая от меня пустые тарелки и опорожненные бокалы.
— Насовсем!
— Вот как! — Подведенные брови рыженькой вскинулись. — Отслужили, значит. А я что-то вас не знаю, не видела тут раньше… Вы не из совхозовских?
— А это важно? — спросил я.
— Конечно, — просто ответила она. — Если в совхоз, то вы не прогадали. Тут весело у нас, танцы до упаду, три дня в неделю картина… Приходите — не пожалеете.
И девушка улыбнулась заманчиво и многообещающе, показав молочно-белые зубки. Вообще-то она была завлекательная, чертовка! «М-да! С корабля да на бал», — усмехнулся я, глядя на упруго подрагивающие под юбочкой круглые ягодицы рыженькой, когда она удалялась за ширму. Эта вертлявая походочка была явно рассчитана на мой солдатский голод по женским чарам. За эти два года я многое передумал и повидал, и уже кое-что знал… Если говорить начистоту, то я знал, что иные девчата, в особенности те, у которых все шансы выйти замуж уже потеряны, стараются окрутить нашего брата, как только он заявится на «гражданку», и окрутить побыстрее, пока изголодавшийся солдатик на всех девчонок подряд смотрит, как на чистейшую невинность… И хотя ничто подобное мне сейчас не угрожало, я все-таки положил на столик два рубля и, захватив чемоданчик, вышел из закусочной.
Лошади уже не было, но трактор еще стоял, и трактористы курили возле саней, поплевывая.
— Ребята, — спросил я, — а каким путем тут на Выселки идти?
— Дуй, солдат, вот этим проулком, — откликнулся один из трактористов и махнул рукой, указывая направление. — Дуй прямиком — не ошибешься.
— Ясно. А машины туда не ходят?
— Редко. На лошадках, бывает, проезжают… Ну а пока то да се, так на своих двоих надежней.
— И то верно, — согласился я и зашагал по проулку, ступая в гладко отутюженные санные колеины, кое-где притрушенные сеном.
День выдался не солнечный, но какой-то очень чистый, убеленный выпавшим за ночь снегом. Было тихо, как бывает после снегопада. Правда, пока еще никакого большака, о котором писала Люба, я не обнаружил и шел обычной проселочной дорогой, хорошо наезженной, укатанной.
Я вышел за село, на пригорок, и сердце защемило от необъятно-белого простора, расстилавшегося вокруг. Этот простор ощущался еще сильнее, когда я далеко-далеко окрест видел синеющие лесные дали. Было в этом что-то милое, такое близкое, чисто русское — этот вольный простор заснеженных холмистых полей! И в потревоженной памяти всплыло давнее: встреча в осеннем парке с Любашей, тот незабываемый вечер, те разговоры с нею… «Хатки, лесочки, пустырь, одиночество…» Ах, дурак! И на миг я как бы почувствовал Любину влюбленность в эти места; это было необъяснимо сладкое чувство любви к этим безмолвным, грустно-задумчивым далям. И та обида Любы стала мне понятна и горька, словно эту обиду нанесли мне. И вот сейчас, неутомимо шагая по бугристо-наледенелой дороге, я углубленно размышлял о наших письмах, думал о доме, о своих родителях…
Отец мой был замом начальника той самой автотранспортной конторы, где я работал слесарем. Я давно уже заметил, что мой папаша всегда почему-то очень важничает, изображает из себя какого-то мудреца и тщится дать понять всем, что он — человек с большими запросами, с аналитическим складом ума и категорически не терпит тех, кто с ним рискует спорить. На мать он тоже посматривает свысока, хотя та тоже не в меру горда, не лишена некоторого апломба и считает себя вполне культурной, современной женщиной. Разумеется, я не разуверяю ее в этом и не обличаю в бескультурье, только изредка ехидно посмеиваюсь, когда она торопится в кино на «картину о шпионах», а если по телевизору идет передача о творчестве какого-нибудь композитора или ученый популярно рассказывает о кибернетике, то мамаша не медля «вырубает» телевизор и поясняет: «Нечего на всякую чушь свет расходовать, он тоже денег стоит». И еще она везде скупает книги в дорогих переплетах, которые никто из нас не читает, а уж она, мамуля, — и подавно! Зато ставит на книжную полку так, чтобы тисненные золотом названия на корешках сразу бросались в глаза при входе в комнату. Мне за эти фолианты неудобно перед друзьями, ибо они интересуются содержанием книг, так я только тем и отговариваюсь, что их, дескать, читает мой начальственный папаша, большой знаток литератур всех народов… Тут я ничем не рискую: к моему татуле они, мои дружки, не подступятся ни с какой стороны. Это уж гарантия!