Соседка скоренько ушла.
— Решето надобно ей, а я его вчерась отдала мальчонке Степана Анищева, так по сю пору и не принес, сморчок, — пояснила Марфа.
И только мы поднялись с Любой из-за столика, как пришла еще женщина в какой-то кацавейке из кроличьих шкурок. С ее приходом стало шумно, как-то тесно, говорливо… Она тараторила без умолку, немного шепелявя. Женщина уселась на табуретку, которую взяла у стола и поставила у порога сама же, без всякого приглашения и стеснения. И эта толстая беззастенчивая говорунья тоже раз за разом поглядывала на меня, поправляя сползающий с головы лиловый платок.
Люба, кивнув мне, прошла в горницу, я — за ней. Нина быстренько выключила радиолу и, опустив голову, как молоденькая капризная кобылка, шмыгнула к матери, и тут я услышал Марфины укоряющие слова: «Да сядь ты, дурочка такая, да поешь хоть толком… Чего ты однак его пужаесся? Съест он тебя, что ль? — И, уже обращаясь к женщине, посетовала: — Глупа еще, как ягненок, даром что в седьмое ходит…»
Я крепко взял Любу за горячую руку и поглядел в ее глаза, потемневшие, сузившиеся, взгляд которых показался мне чуточку ироничным. Я так любил сейчас и овальный вырез ее шерстяного серенького сарафанчика, и кофточку в мелкую синюю полоску, и густоту ее волнистых волос с шелковисто-льняным отблеском.
— И каждый вечер у вас так?.. — шепотом спросил я и кивнул головой в сторону передней.
Люба смущенно улыбнулась, обнажая красивые, влажно блестевшие белые зубы.
— Наши смотрины… — произнесла она наконец эту не совсем мне понятную фразу и счастливо рассмеялась.
Даже в ее смехе содержался какой-то особый смысл, которого я не мог понять.
Была глубокая зимняя полночь. Я лежал на полу, на старой Марфиной шубе, укрывшись шинелью. От кровати я великодушно отказался, хотя мне ее и предлагали. Теперь же я раскаивался в своей излишней скромности… Лежать было жестко, неловко, и мне вспомнились солдатские топчаны в карауле, на которых мы спали прямо в шинелях, подмяв под головы шапки. Потом я с вожделением вспоминал свою городскую комнату, чистую, светлую, кровать с варшавской сеткой, цветы в настенных кашпо, редкостные сувениры на полке…
Марфа тоже не спала, ворочалась, шумно вздыхала, покряхтывала на своей незаменимой печке, и раза два уже слезала попить.
Не спала и Люба: она, вздыхая и ворочаясь, скрипела кроватью, пошумливала одеялом и один разок, мелькнув белой сорочкой, сбегала в переднюю половину попить холодной водицы из ведерка на полу.
Было нечто странное в том, что я; изнывая от бессонницы и валяясь на шубе, находился в одной комнате с девушкой, которая, может быть, не сегодня завтра станет моей женою и, наверно, будет отдаваться мне легко и без боязни, а сейчас я мог только думать об этом, возбужденный и мучимый напрасным томлением.
Я крепко ругнул себя. Надо было как-то отвлечься… «Наши смотрины… — вспомнил я. — Чего, кого? Жениха, конечно», — ответил я сам себе и беззвучно засмеялся в темноту…
Проснулся я в десятом часу утра. В горнице было светло и солнечно, и я подметил, что даже как будто немного празднично. Пахло чем-то печеным и жареным. Марфа, погромыхивая ведрами, хлопотала в передней по хозяйству, переговариваясь с дочкой. По случаю выходного в школу не надо было идти. Я полежал минут десять, заложив руки под голову, припоминая, не ляпнул ли вчера лишнего чего под действием градусов. Однако ничего такого я не припомнил. Отбросив шинель-неразлучницу, я бодро встал и оделся.
На столе лежал белый лист бумаги, придавленный тяжелой чернильницей из фарфора. Я прочел Любину скоропись: «Дима, я скоро вернусь. Завтракай, отдыхай и жди меня. Л.»
Польщенный, я вышел в переднюю.
— Клопы не кусали? — сразу же спросила Марфа, как только увидела меня.
Она и сегодня была в тех же сапогах с засохшей навозной жижей на голенищах, в той же грубой юбке и кофте и в том же платке с кистями.
Нина тихонько сидела за столиком над учебниками.
— Солдатскую кожу не прокусит клоп, — бодро заявил я.
— Только что… — засмеялась Марфа, ставя на столик сковородку с жареной картошкой.
Я умылся в коридоре, нагибаясь над деревянной кадкой. Вода была с мелкими прозрачными льдинками. Они покалывали руки и заспанное лицо. Умываясь таким древним способом, то есть поливая себе на руки из поллитровой жестяной кружки, я волей-неволей вспомнил свой городской умывальник с горячей и холодной водой, с круглым зеркалом и блестящей от чистоты белейшей раковиной.
Нина, забрав свои учебники, тут же ушла в горницу. Все-таки я ей чем-то определенно не нравился.