— Люба! Зачем же это все? — сдерживая внутреннюю дрожь, торопливо и беспорядочно заговорил я. — З-зачем ты компрометируешь меня перед этим… перед этим… извозчиком? Зачем?!
— Как ты так можешь, Дима! Как ты так… Ты ведь его не знаешь… Пусть он извозчик, да. И что же тут такого? Он мой хороший друг, и я не желаю, чтобы моих друзей оскорбляли!
Люба отвернулась и, нагнувшись, захватила варежкой комок снега; разминая его, она бросала маленькие комочки на кусты. Был слышен шорох веточек, хрупанье снега под нашими ногами да отдаленные неясные голоса там, у клуба; и опять кто-то пропел: «…и любовь улетит — не воротится-я-я…»
Я решился наконец прервать тягостное молчание:
— Люба, мы должны серьезно поговорить…
Она повернулась ко мне и резковато спросила:
— Ты считаешь, что до этого был несерьезный разговор? Мне же думается, что это и есть самый наисерьезнейший разговор. Понимаешь, Дима?
— Люба, я понимаю, я… но мне, мне кажется…
Что говорить дальше, я не знал, и мне непонятно было, что она находит в этом «самого серьезного»? Или этот ее хороший друг…
— Дима, ты пойми, ты, все только правильно пойми… — перебивая и путая все мои и без того запутанные мысли, заговорила Люба, волнуясь и оттого с трудом подыскивая нужные слова. — Вот ты так пренебрежительно отозвался о нем: извозчик, мол… А мне обидно. И за него и за себя. Он… Павлик… добрый… открытый всем… Я не могла унизить его, отказав в танце. Но не это главное, не это… Такие люди, как он, — редкость, само бескорыстие и трудолюбие… Это сейчас он разъездной, а летом, на сенокосилке — по две нормы…
Ни я, ни Люба не заметили, что идем мы не в сторону деревни, а уже обратно, и не к клубу, а куда-то глухой дорогой меж высоких кустов в ложбину. И ни звука вокруг, ни движения, только редко сыплющая порошица, выбеливающая нашу одежду. Я плохо слушал Любу. Чувство, что завладело мною, мешало мне; чувство безнадежности моих планов…
— Молодежь едет на большие стройки: Тюмень, БАМ, Север… Ладно, согласна! Туда ехать перспективно… А сюда, в колхоз, кто? Тут, видишь ли, неперспективно… Как же: ремонтировать трактора, сеялки да веялки…
«Вон оно что! — подумал я. — Марфа уже успела и здесь прозондировать…»
Люба помолчала, — мы теперь стояли друг против друга, — потом стряхнула варежкой снег с ворота моей шинели.
— Прости, Дима. Разошлась я. Обидно… За ваше городское «свысока» обидно…
— Любаша, подумай хорошо… Я тебя очень прошу. Пройдет время — потянет и тебя к жизни с «перспективой»… Это ведь ты сейчас только так… Потом уж будет поздно. У нас отличная квартира, со всеми удобствами. Устроим тебя в хорошую городскую библиотеку. Я стану учиться дальше, если хочешь…
— Если я хочу, хм… — Люба коротко засмеялась. — Учиться лишь бы учиться. И все это будто бы для меня… А я буду у вас в доме «невесткой» под присмотром сердобольной свекрови. Хороша должность… Еще бы!
— Но ведь мы можем жить и не у нас! — горячо сказал я, загораясь надеждой и хватая Любу за плечи.
— Дима, милый, я не об этом… — проговорила она, вздохнув и глядя в сторону. — Как уехать отсюда? У меня нет дома, нет родных, я тут приросла… Как мне без Марфы? Она мне словно родная мать и тоже одна: муж умер, когда Ниночке было лет шесть. Как же мне без них, без этих близких людей? Тут мы все как-то дружно, все полноправные… И потом, разве городская квартира с удобствами — счастье? Я знаю, что для многих-многих это так… Но мне все-таки не верится в такое «обеспеченное» счастье…
Больше я не мог себя сдержать. В запальчивости я выложил все, что видел и что думал, забыв всякое приличие. Захлебываясь, я говорил и об этом запутье сюда, и об отвратительных выходках двух ехавших в машине пьяных обалдуев, об их бесстыдстве, наглости и дикости; о рябом громиле-шофере, жулике и обдирале; гневно говорил о женщине, покрывающей негодяев; вспомнил закусочную, вспомнил откормленную любовницу председателя и самого Кандыбу — выпивоху, пошляка и самодура; говорил, что и ее хороший друг Павлик не такой уж кристалл-парень и способен обманывать других девчат, таких, как незнакомая мне Верка; припомнил, что и сама Марфа не без того, чтобы не надуть бригадира на работе, оставляя всякие недоделки; кончил тем, что так оно было и так, наверно, и будет, и ни она, ни кто-либо другой не способны что-нибудь сделать, чтобы это исправить…
Ни одним словом не обмолвилась Люба, пока я не кончил говорить. И лишь после долгого молчания сказала: