Ему повезло с попуткой: подсел на новенький ЗИЛ, сверкавший на солнце лаково-зеленой краской. Шофер оказался хотя и не очень-то словоохотлив, но видом своим под стать машине: молодцеватый здоровяк с ясно-карими глазами, в новой фуфайке и в шапке из кроличьего меха. В кабине было уютно, чисто, ничто не звякало и не брякало, и только упруго подкидывало на сиденье. Укатанная снежно-каменистая дорога бугрилась, огибая сопки, поросшие дубняком и орешником с ржавой скрюченной листвой. Невысокое солнце светило в кабину сбоку. Чадин жмурился, радостно поглядывая на склоны сопок, на дорогу, на могучие руки шофера, спокойно повертывавшие баранку. Во всей его осанке чувствовалось немалое достоинство. И если бы Чадин изредка не заговаривал, то шофер наверняка бы так и промолчал весь путь.
— Сигары употребляете?
— Вообще табаком не балуюсь.
— А я вот, что покрепче… Кхэ!
Шофер скосил глаза на Чадина — и только, и опять уже смотрел прямо вперед.
— И далече ль, до совхоза?
— Ровно двадцать кэмэ!
— Автобусы тут у вас хоть какие курсируют?
— Будут. С нового года.
— Понятно. И что за совхоз?
— Мясцо! Говядинка.
— Ясно. А как насчет охоты в здешних местах?
— Строго!
Шофер снова покосился на Чадина, и тот в одно мгновение заметил неопределенную улыбку на губах шофера. Чадину отчего-то стало неловко, и он, как бы самооправдываясь, поторопился объяснить попростодушнее:
— Да я-то, собственно, и не охотиться, а так, поближе к природе захотелось… С ружьишком побродить, фотоаппаратом пощелкать… Я ведь заврестораном, надоело, знаете ли… — Он вдруг засмеялся неестественно, как будто закашлялся. — Устал я от этих бифштексов, ромштексов и разнокалиберной публики… Хочется самого простого: картошечки горячей с огурчиками, молока, с хлебом… И тишины. Истосковался я по деревенской тишине.
— Верю, — сказал шофер.
Из дальнейшего скупого разговора выяснилось: зовут его Максимом, у него семья, свой большой дом, места хватит, так что он, городской товарищ, может на месяц определиться у него, Максима; и уже подъезжая к поселку, как бы между прочим, просто так и задушевно сказал: «Ладно, переходим на «ты». Тут мы все совхозовские, как свои…»
Дом Максима стоял в конце длинной улицы, добротный дом, обшитый досками, с голубыми ставнями, затейливо застекленной верандой и высокой кирпичной трубой; синевато-пепельный дымок тянулся из трубы ровно вверх, в студеное вечереющее небо.
Чадин, раздувая ноздри, втянул в себя этот морозный чистейший воздух, пахнущий древесным дымком, и таким родным и близким потянуло от этого морозно-дымного запаха! «И ничего не надо, ничего!..» — радостно подумал он, шагая за Максимом к его дому и повизгивая унтами по жесткому, притоптанному снегу.
Их встретил заливистым лаем лохматый, светло-рыжий пес. «Барс, свои!» — прикрикнул Максим строго.
Давно так не ужинал Чадин. Настя, жена Максима, крупная женщина с чуть продолговатым лицом, синеглазая, от которой пахло кипяченым молоком и детьми, подвигала свои домашние закуски гостю и мужу и приговаривала: «Ешьте, ешьте вдоволь, вы ж мужики, вот картохи, помидоры, груздочки соленые… Ешьте на здоровье. Дети, не балуйте! Нинка, позабавляй Юрика! Дорога к нам тряская, умаялись, поди-ка… Максим, послышь, Максим, завтра опять в рейс? Заездют они тя, впрягся ты им, что ль?»
В печке жарко догорали поленья; на столе дымилась рассыпчатая картошка в глиняной миске; от груздей и помидоров исходил тонкий чесночно-пряный запах.
Максим ел со смаком, туго шевеля скулами, похваливал чешское пиво, предложенное гостем, и на все Настины «тары-бары» отшучивался: «Ты, Настеха, не бери до головы… Нас, мужиков, не так просто заездить… Верно, Глеб?» И подмигивал ему.
Чадин, раздобрев от пива, вкусной еды и тепла, поддакивал: «Да, вот именно…», а сам думал этак вскользь о себе, будто о ком-то постороннем: «Но тебя уже заездили… Или ты сам…»
Но отвлекали детишки — три девочки и малыш: тот угукал в детской кроватке, кидал игрушки на пол, нюнил, а его сестрицы-хохотушки носились по комнате, закидывая пластмассовых зверушек и рыб опять в кроватку.
Максим ласково поглядывал на шалости ребятишек, еще ласковее — на жену, и взгляд его был добр и нежен. И это не ускользнуло от Чадина, напомнило о чем-то, укололо… Он даже провел по вспотевшему лбу пальцами, сложив их наподобие троеперстия. И опять поглядел на Максима, на улыбающуюся Настю, слегка подрастрепанную, с живым блеском синих глаз. Поглядел и еще выпил залпом два стакана пива.