Парни опять заржали так, что вздрогнула тишина и с проводов посыпался снег.
Женщина с размалеванно-манекенным лицом вышла на дорогу, дробно потопала валенками, стряхивая снег, и не спеша залезла в кабину.
Я услышал развеселый хохот: видимо, женщина дала исчерпывающий ответ на столь пикантный вопрос рябого. Все трое закуривали. Парни брали папиросы из пачки, протянутой рябым, и толковали о чем-то, посмеиваясь; похоже было, что они договариваются насчет чего-то…
Я залез в кузов, уселся на свое место и подумал, усмехаясь: «Не пришелся им по душе… Не имею папирос и заплатил не по взимаемой таксе…»
Спустя минут пять «газик» снова мчался по наезженной дороге, подпрыгивая на ухабах. В кузове все ходило ходуном — и ящички, и мешки с почтой, и я вместе с мешками, и остальные четверо пассажиров. Подумав, что эта тряска по сравнению с тем, что ощущаешь в мчащемся по полю тягаче, который таскал наше орудие, всего-навсего отдаленное напоминание о днях нелегкой армейской службы, я снова предался своим радостным воспоминаниям…
Было уже лето, с частыми грозами, душными ночами и полуденным зноем. Почти каждый выходной я собирался съездить в Выселки. Я представлял, как буду купаться в чистой, светлой речке, где виден каждый камушек на дне. Это было одно из моих сокровенных желаний, потому что в той деревне, где я проводил летние каникулы у своей бабки, близко не было никакой речушки и деревенские пацаны барахтались в огромной мутной луже, куда на водопой пригоняли скот.
Но с поездкой ничего не получалось. То друзья уговаривали меня поехать повеселиться куда-нибудь, то мы отправлялись всей семьей на пляж, на нашу загрязненную городскую реку, а то мне надо было срочно попасть в универмаг, дабы захватить новомоднейшие польские или венгерские туфли, так как это очень важным казалось для меня в ту пору. Постепенно я стал забывать о поездке и только изредка вспоминал те два апрельских дня…
Меня все чаще вызывали на комиссии от военкомата, и я уже знал — на этот раз точно, — что осенью меня призовут в армию. Мои сверстники служили уже по второму году, а я все еще отсиживался под родительским крылышком. Врачи признали сначала, что у меня неладно с кровяным давлением… После десятилетки я горел желанием поступить в высшее авиационное училище. Этим желанием заразились и мои любвеобильные родители, особенно же — мамуля… Еще бы! Ведь началась эра космонавтики, повальное увлечение и даже поклонение людям, имеющим хоть какое-нибудь отношение к космосу… Но в училище меня не приняли: не прошел комиссию. Я был убит, сражен. И все время недоумевал: какой у меня такой дефект? Ведь на сердечные и головные боли я никогда не жаловался, хотя всезнающие эскулапы и запрещали мне заниматься тяжелой атлетикой.
Так я попал в… автомастерскую, и тоску по авиации начал заглушать чтением приключенческих романов. И вот совсем неожиданно те же самые врачи-знатоки признали меня вполне годным для военной службы. В октябре дали двухнедельный, положенный мне, призывнику, отпуск. Я бил баклуши, наслаждаясь абсолютной свободой и беззаботностью. Мать, втайне вздыхая, откармливала меня как на убой. У нее, правду сказать, было весьма превратное и отдаленное от истины представление об армейской службе, но я не пытался разубедить ее. Я оставил это на совести своего отца. Мне же очень хотелось увидеть новые, совершенно незнакомые места. Часто я воображал себя солдатом в жарких пустынях Азии, на ледяных отрогах Памира или на маняще-загадочной, несколько экзотичной Камчатке. Фантазия у меня была развита феноменально. Наверно, виной этому — книги. Они развили во мне и особую чувствительность ко всему. Моя профессия автослесаря грубая, «моторная», но я до умиления любил цветы и зелень, дожди и грозы, осенние холодные закаты и первые заморозки — все, что вызывало у меня повышенный интерес к жизни и неотвратимое желание дотянуть до ста лет. И чтоб никаких мировых войн!
И вот на третий день моего отпуска, под вечер, в коротком демисезонном пальто и в шляпе, бродил я по опустевшему парку, ступая по толстому слою сухой листвы, как по зыбкому паркету. Я брел, глядя себе под ноги, и от желтизны листьев весь мир казался мне желтым, словно сказочная осень из мультипликационного фильма, виденного мою однажды. Было еще не темно, и огней в парке не зажигали. Шорох листьев под моими тупоносыми чехословацкими туфлями напоминал мне прощальный шепот осеннего увядания… Вышагивая так, я с непонятной для меня горечью думал, что скоро вот покидать мне эти места… Приходили на ум и другие мрачноватые мысли. Я не очень нравился девчатам, а мне хотелось кому-то нравиться. И наружность ведь у меня не из последних. Но в представлении девчат моя профессия никак не вязалась с моими деликатными манерами. Моей вины тут, конечно, особой нет: это дражайшие родители старались вылепить из меня суперинтеллигента, а в результате получили некое мягкотело-чувствительное существо. Стоило лишь мне познакомиться с какой-нибудь смазливенькой девчонкой, как она уже посматривала на меня с недоверием: ей казалось, что своим краснобайством я просто «канифолю ей мозги», завоевывая очередную жертву…