Так раздумывал, прикидывал еще прежде Василь Василич. Переступил порог, а тут сама Катя навстречу с посудой в руках. Не давая ей опомниться, Чемоданов бухнулся перед ней на колени и сразу показался таким беспомощным, даже жалким. Но он-то знал, что делает. Старомодный, смешной способ, вроде как дарение цветов, но женщин поражает, известно, в самое сердце.
– Катенька, – произнес дрогнувшим голосом. В этот момент он и сам верил, что любит ее. – Катенька, я стар, я все понимаю, но ты не гони… Послушай старого дурака, только послушай, а потом сама и решишь! Как скажешь, любое твое слово закон… Только послушай, пожалуйста!
Катя держала посуду, испуганно глядя на него. И сама-то подрагивала, как тарелочки в руках: никогда еще перед ней не становились на колени, только в кино она видела, как это происходит. Но на то и кино, что там не по правде. А здесь!
– Что вы! Василь Василич! Ой, встаньте! Я не привыкла! Мне неудобно! – говорила она, все держа тарелочки и не зная, что с ними и с Василь Василичем и с собой делать. Дико все это, наверное, выглядело со стороны. Вот и Зина из-за спины выглядывала. Но молчала. А Чемоданов всхлипнул, слезы заблестели у него на глазах.
– Катенька! Если согласишься… Я без тебя все равно не уеду… Вот, у меня и литер на двоих…
– Ну, встаньте, – попросила Катя, ей вдруг самой захотелось плакать. – Ну, встаньте… Ну, пожалуйста, Василь Василич.
Но он будто не слышал.
– Судьбу мою, жизнь мою ты можешь сейчас решить… – Уже навзрыд говорил Чемоданов. – Один в целом мире, – бормотал и стал целовать ее ножку. Катя в испуге дернула ножку на себя, и он стукнулся об пол лбом. Громко стукнулся, но даже не заметил, продолжал плакать и цепляться за нее. Господи, да что же Зина стоит, не поднимет его, не поможет встать, он ведь так и умереть может! На лбу темное пятно от удара, с ума он сошел, что ли!
Но Зина, побледневшая, будто неживая, только произнесла одними губами, Катя даже не поняла, по губам ли, без звука, или ушами разобрала сказанное Зиной: мол, тебе жить… Думай сама… Думай и решай… А вместе с этим в уши проникло и другое, и оно, будто стихия, все переворачивало в Кате, вызывая непонятные ответные слезы. Не к мужчине этому слезы, а к самой себе. Словно мужчина был и ни при чем.
– …Вместе… Вместе будем… Как куколку наряжу… Шоколадом кормить буду… Красивей всех станешь, маркизет! Панбархат оденешь! Вагон барахла из Германии для тебя специально… Любое твое слово, как повелительницы, станет… Ручкой двинешь, и все для тебя… Я же все могу!
– Он все может, – в тон за ним вторила неживая Зина.
Катя вдруг поняла, что Зина уже ни при чем, стоило теперь на нее посмотреть, и что она, Катя, впервые сама по себе, она хозяйка всего, чтобы она сейчас ни сделала. И, осознав это, вдруг торопливо шагнула к столу, поставила посуду и присела перед Чемодановым, глядя на его заплаканное, мокрое от слез лицо. Кухонным полотенцем, почему-то оказавшимся у нее в руках, стала вытирать ему лицо и при этом она говорила, повторяла, не вдаваясь в смысл сказанных самой слов:
– Я скажу… Вы встаньте, Василь Василич… А то мне неудобно… Я согласна… Я, конечно, согласна… Правда…
Зина как стояла молча, опустилась на стул и, подперев кулаком голову, вдруг произнесла равнодушно:
– Ну и дура! Подумала бы сперва!
– Зина! – крикнул Чемоданов и сразу вскочил, угрожающе, с кулаками надвигаясь на Зину, Кате даже страшно стало.
А Зина и не шелохнулась, не испугалась, будто и не видела Чемоданова, она смотрела лишь на Катю.
– Все равно дура, – повторила хрипло. – Хоть поартачилась бы для форсу.
– Зина! – крикнул опять Чемоданов, в бешенстве он схватил тарелку и бросил на пол. Зина посмотрела на разбитую тарелку, потом взяла другую и тоже швырнула вслед первой, аж брызги полетели. Будто проснулась: голос, жесты, глаза – все в ней стало другим.
– Ладно! – бросила Кате. – Катись! По обратному билету! Баба с воза, так лошади легче!
Вот когда у Кати сердце зашлось. Все, что передумала-пережила за эти бессонные ночи, выплеснулось у нее наружу.
– А я бы, тетя… – и повторила, нажимая на это слово: – Тетя… И не на такое согласилась… Чтобы только из дома из вашего… – и заплакала, прижимая руки к лицу.
– Катя! – опомнившись, вскрикнула, подскочив, Зина. – Да ты что? Ты по правде? – и стала гладить ее голову, ее руки, прижимая изо всех сил к себе. – Ну я, ладно… Озлобилась, так я на волоске висела. А ты-то! Ты же за моей спиной войну прожила, ты и трудностей-то по-настоящему не видела! Дома ведь пересидела! Дома!
– В подвале! – сказал Чемоданов. Он уже опомнился, будто слез и криков и не было.