Вспышка света, низ живота сводит судорога, и немедленно за ней полная тьма. Горячая волна нетерпеливой нестерпимой нежности поднимает мое тело, и мы летим на постель. Я крепко обхватываю Лиз за спину, и она обнимает меня ногами. Скрип постели напоминает о гораздо более тяжелом теле, лежавшем тут на Лиз, и я на секунду останавливаюсь. (Никогда не видел Ричарда, но знаю, каким он должен быть.) Она делает короткое движение бедрами, и сразу забываю обо всем. Вхожу в нее, вторгаюсь внутрь ее влажного, выгнутого тела, которое неожиданно оказывается податливым, но сильным и требовательным. Теперь чувствую ее всю, чувствую каждым миллиметром кожи и уже не думаю о том, чтобы не сделать больно. Ни о чем не думаю. Просто плыву в узкой шлюпке резкими глухими толчками на самом гребне захлестнувшей горячей волны, прижимаясь к лежащей подо мной женщине. Замираю от острого наслаждения и снова, почти не двигаясь, плыву, плыву.
10. Лиз. Ночь. Гроза. Ледоколы во тьме
(Бостон, 27 сентября 1991 года)
Ночь была удивительно похожей на то, о чем я мечтал, – мечтал, часто сам того не зная, – с момента, когда в первый раз было мне увидеть эту недоступную женщину в вечернем платье. И теперь это происходило наяву. Даже начиналась эта ночь в точности так же. Уже десятки раз, не веря своим пальцам, благоговейно прикасался я обеими руками к подолу ее длинного платья во сне, неспешно поднимал его. Но там все, что происходило после, было грубым, примитивным. Оригинал оказался гораздо лучше, чем блеклые копии, которые я себе придумывал. Такого изощренного, совершенного бесстыдства пальцев, губ, всего тела, когда каждое маленькое движение доставляет нестерпимо острое счастье, я, конечно, вообразить себе не мог. Но то, что произошло, действительно ведь произошло!
Интересно, кто ее всему обучил? Или женщины, у которых к этому талант, сами на ощупь доходят?
А потом, часа в три ночи, пришла вызревавшая весь этот день гроза. Никогда, ни в Ленинграде, ни в Бостоне, такой грозы не видел.
Лиз раздвинула шторы, раскрыла окно, и я глубоко, до головокружения, затянулся внезапно хлынувшим ливнем. Пузырьки озноба поднялись откуда-то из глубины ликующего тела и застыли прямо под кожей. В спальню ворвался ветер, словно бесплотная птица над головами у нас взмахнула крыльями, и стена за спиною начала колыхаться. Лиз выставила на дождь ладонь. Губы ее беззвучно шевелились. Казалось, она просит милостыню.
Потеряв ощущение времени, проснувшиеся среди спящих, мы стояли, немного покачиваясь, совсем обнаженные, в центре Вселенной. И наше молчание сливалось с огромной тишиной вокруг, как капля с водой океана. В такой тишине даже самый тихий шепот слышен очень далеко. Под раскинувшейся в полнеба темной аркой туч аккуратно тянулись вдоль улицы, насколько хватало глаз, фасады зданий. Плотный мрак, простроченный желтыми швами фонарей, на глазах распадался на куски.
Вдали над городом в толще ночи произошла беззвучная молния. Кольцо жемчуга вокруг шеи у Лиз и немедленно за ним все тело вспыхнули на один застывший миг слепящей ртутью. Прозрачная птица вырвалась из спальни. Лиз испуганно прижала руку к груди. И мерцающие нити дождя в этот момент перед нею были как струны огромной арфы, ждущие ее прикосновения. Ярко накрашенные ногти длинных растопыренных пальцев, красные, торчащие в стороны соски казались драгоценными украшениями, подчеркивали разящий контраст между белизной ее тела и глубокой чернотой ночи. Но тут же виде́ние исчезло, вся она снова погрузилась в блестящую тьму. Остались на секунду только две капельки света глубоко в зрачках и белая ликующая полоска зубов.
Воздух был таким разреженным, будто изломанная трещина в небе втянула в себя его бо́льшую часть. Звенящая легкость разливалась, омывая, разглаживала изнутри нас обоих. И жаль, жаль было тех, кто спал в эту ночь.
Я зачем-то взмахнул рукой. Раздался оглушительный треск, и голова заполнилась грохотом.
– Зевсик ты мой, – услышал я удивленно-насмешливый голос Лиз, – повелитель громов.
Дважды мелькнула лампочка за спиной и погасла. Грохот ворвался в спальню, яростно крутился по ней из стороны в сторону, наталкивался на стены, отражался от них, становился сильнее и сильнее. Казалось, исполинский каток расправлял, выравнивал над шуршанием и свистопляской ливня потрескавшуюся небесную твердь. И, когда нельзя уже было выдержать, грохот прорвал барабанные перепонки и вырвался обратно через окно наружу. Теперь он заполнял собою весь небосвод, накренившийся под тяжестью воды на восток к океану. И мгла, опустившаяся на город, становилась все более враждебной.