– Да! – горячо подтверждает Георг. – Я за это ручаюсь!
– Во-вторых, это может быть человек без воображения, – говорю я. – Такой, для которого назначенная за мою голову сумма – всего лишь пустой звук. И он пощадит меня по неведению.
– Нереально, – говорит Георг тише. – Вы меня извините, господин Судья, но в нашем мире воображение – во всяком случае, когда дело касается денег – развито у всех. Даже у маленьких детей.
– В-третьих… – продолжаю я, делая музыку тише. – А если этот некто считает, что убивать нехорошо? Тем более человека, который не сделал ему ничего плохого…
– Извините, господин Судья, – говорит Георг совсем тихо, – В нашем городе все считают, что если кто-то назначает за чью-то голову такие деньги – значит, этот второй кто-то действительно в чем-то очень виноват. А умирают все; никто не бессмертен. Убийца, конечно, совершает злое дело, но…
– Тогда вы противоречите сами себе, Георг, – говорю я. – Получается, что нет такой силы, которая удержала бы любого из вас от выстрела (разумеется, если вы точно знаете, что попадете в цель). А значит, весь проект обречен на провал, а вас, Георг, ждет потеря вашей доли в семейном деле.
Он молчит в трубку. Долго молчит; мне, впрочем, спешить некуда. Я снова делаю музыку громче.
– А вот моя Лада, – говорит он наконец, – считает, что в мире обязательно есть люди, которые откажутся. Когда я с ней, мне кажется, что она права. А когда я слушаю вас…
– А она сама? Отказалась бы от денег, пощадила бы мою голову?
Он снова молчит.
– Мы не можем пожениться, – говорит он наконец. – Отец не разрешает. Это так унизительно… Быть вместе, но нищими. Ей придется бросить университет и идти работать прачкой или торговкой на рынке… А я, мужчина, должен буду на это смотреть?
– Стало быть, эти деньги нужны ей больше, чем представление о бескорыстном мире, – говорю я.
– Господин Судья, – возникает он после паузы. – Я ведь жертвую своей долей в семейном деле… Давайте хотя бы попытаемся, а? Не может быть, чтобы мы за тридцать дней не нашли какого-нибудь… дурачка. Не может быть, чтобы нам не повезло. Я очень прошу вас, соглашайтесь… А?
– Последний вопрос, – говорю я. – Как вы считаете, устраивать людям испытание без их ведома – красиво?
– Это микрофон-петличка, – объясняет волосатый парень с татуировкой на запястье. – Вы приколете его, как булавку, на воротник, и на пульте услышат каждое слово: ваше и вашего собеседника.
– Хорошо, – отзываюсь я.
– А вот это наушник, – парень вынимает из коробочки круглую пуговку размером с ноготь мизинца. – Вы вложите его в ухо и сможете слышать режиссера и оператора… Они будут сообщать вам о ходе действий. Могут попросить поменять положение – чтобы не перекрывать партнера. И, конечно, предупредят об опасности…
Я улыбаюсь. Парень верно истолковывает мою улыбку и отводит глаза.
– А правда, что вы можете пулю на лету схватить? – спрашивает уже другим голосом.
– Правда, – я хмыкаю. – Только это неприятно. Она горячая.
– А как…
– Не знаю. У нас в роду по мужской линии все такие.
Теперь он хочет спросить, правда ли, что я осудил на смертную казнь десять невиновных или даже двадцать. Я морщусь, и он не спрашивает. Не решается; возвращается к делу:
– Камер вы не будете видеть. Но оператор вам в наушник может сказать, где камеры. Самое интересное для съемок – это все-таки ваш партнер. Видеозапись – главный документ, подтверждающий, что он мог вас убить, но отказался. Поэтому будем снимать очень подробно…
Глаза его понемногу затуманиваются. Он думает о том, что сделал бы с деньгами, обещанными за мою голову. Пытается не думать – но не может удержаться.
Я не осуждаю его.
Я ухожу в отпуск. У меня накопилась чертова прорва отпуска – за много лет. Мой напарник, Рут, недоволен:
– И что я буду без тебя делать? Автоматику пускать?
– Пускай, – говорю я.
Подсобка оклеена выцветшими плакатами с моей физиономией. Пол бетонный; Рут плюет на пол. Рут маленький, рыжий и злой, как блоха. На позапрошлой неделе от него ушла жена.
– Заодно научишься работать с автоматикой, – говорю я примирительно.
Рут открывает рот и сообщает мне, куда я должен засунуть эту такую и растакую автоматику.
Я не обижаюсь. Тем более, что у моего напарника личные проблемы.
День первый.
Выезжаем на рассвете. Съемочная группа, замаскированная под обычных туристов, едет на автобусе. Меня везут на замечательной бронированной машине; у нее бесшумный легкий ход, кондиционер и телевизор для пассажиров, но главное – в ней очень трудно устроить аварию таким образом, чтобы я пострадал, а водитель и Георг – нет.
Георг сияет. Он выступает координатором проекта; он очень тщательно все подготовил. Сейчас мы едем на Жемчужный курорт, где нежатся в лучах мягкого солнышка благополучные, богатые и счастливые люди. Георг говорит без остановки: обещает мне прекрасный отдых и незатейливо намекает на одиноких богатых вдов, которых на Жемчужном пруд пруди и среди которых, по его мнению, я могу выбрать претендентку для финального ток-шоу…
Он уже видит это самое шоу, будто воочию. Видит студию и зрителей в студии, вдову, раскрасневшуюся от смущения и увешанную бриллиантами. И как вдова сперва смотрит документальный фильм со своим участием (она отказалась меня убить, как именно, я еще не знаю, надо посмотреть сценарий), потом прижимает к глазам кружевной платочек и жеманно сообщает в микрофон, что ничего особенного в ее поступке нет. Во-первых, она не может убить и муху, во-вторых, я ей симпатичен, и наконец, ей вовсе не нужны деньги: муж оставил ей в наследство сеть ресторанов и нефтеперерабатывающий завод…
В конце концов, Георг начинает меня раздражать, и я прошу его молча полюбоваться пейзажем. Он замолкает – чуть испуганно, как мне кажется.
К полудню прибываем на место; на въезде в городок нас десять раз проверяют. Как и следовало ожидать, меня отлично знают и здесь. У постового, проверяющего мои документы, прямо-таки глаза на лоб лезут; я понимаю, что весть разлетится по курорту в считанные часы. И Георг это тоже понимает. Он доволен.