Я вхожу в мой гостиничный номер, как в музей: здесь лепные потолки и светильники из цветного стекла, канделябры и сувенирное оружие на стенах – все, как мне мечталось. Я долго плещусь в ванной, огромной, как бассейн; я забываю о постовом, я совершенно счастлив, но все-таки не могу отделаться от мысли: а сколько все это великолепие стоит?
После обеда (я обедаю один, заказ привозит на тележке милая улыбчивая девчушка) приходят сценаристы. Их трое; выясняется, что способ первого моего умерщвления до сих пор не выбран. Первый сценарист настаивает на утоплении; второй считает, что ничего не может быть лучше вовремя брошенного в ванну включенного фена. Третий самым выгодным способом полагает банальный яд. Сходятся только в одном; первой испытуемой должна быть женщина, с которой я обязан флиртовать.
Я охлаждаю их пыл. Никакого флирта, говорю я, в первоначальных условиях не значилось. Я согласен искупаться и, может быть, немножко покататься на водных лыжах; их дело, как мастеров конфликта, создать вокруг меня сюжетное напряжение.
Они пытаются спорить. Я выразительно гляжу на Георга, и Георг их уводит.
Я провожу упоительный вечер в одиночестве – на балконе, глядя на море, с бокалом хорошего вина; уже перед сном оказывается, что милая девчушка– горничная подкинула мне в постель скорпиона. Я так огорчаюсь, что даже не говорю ей наутро, что нашел его.
Пусть думает, что смертоносное насекомое таинственным образом само убежало.
День пятый.
Лидия – дочь миллионера. Она лежит на золотом песке и слушает мою историю.
Ей восемнадцать; разумеется, она падка на все блестящее. Обожает экзотику; она сама подошла ко мне на пляже. В ее глазах я – самая экзотичная экзотика из всех возможных.
– Почему вы избегаете общества? – спросила она тогда, в самую первую нашу встречу. – Почему вы не отдыхаете на таком милом пляже, а ходите на камни, где никого нет?
Я ответил ей совершенно честно: я опасаюсь, что при очередном покушении под пули могут попасть совершенно невинные люди.
Ее зрачку расширились. С этого момента мы стали друзьями.
– Здесь надежная охрана, – говорит Лидия всякий раз, когда я напоминаю, как опасно находиться со мной рядом. – Никаких головорезов. Все совершенно спокойно.
Я мог бы рассказать ей о скорпионе под одеялом. Или о том, как ко мне в спальню влез через окно (двенадцатый этаж!) здоровенный парняга-лифтер. Или о том, что от кофе сегодня утром пришлось отказаться, потому что туда набросали всякой гадости…
Но я молчу. Иначе она вовсе от меня не отлипнет. Опасность зовет ее, как верховья реки – лосося на нересте; она лежит на золотом песке, и ее кожа кажется золотой. Ей восемнадцать.
– А сколько вам лет? – спрашивает она.
Я думаю; следует ли врать ей. Говорить правду не хочется, поэтому я отвечаю витиевато:
– Не так много, чтобы умереть. Не так мало, чтобы быть наивным. Она смеется:
– Вам должно быть уже под шестьдесят, ведь тридцать лет назад вы уже были судьей… Вам неприятно рассказывать? Что если я попрошу?
Я пожимаю плечами. Смотрю на свои руки; теплый песок течет между пальцами.
Операторы долго искали, куда пристроить микрофон, когда я буду в плавках. По счастью, у меня на груди очень густая, все покрывающая растительность.
– Что если я попрошу? – Повторяет Лидия решительнее.
Я рассказываю ей о том, как я мою цистерны. Она удивляется, но желает слышать другое:
– Вы не хотите рассказать мне, что случилось с той женщиной?
Я спрашиваю, кого Лидия имеет в виду.
– Я знаю больше, чем вы думаете, – говорит она загадочно. – Та женщина, которая вроде бы убила своего мужа. И которую вы приговорили к повешению… Помните?
– Конечно, – говорю я. Лидия воодушевляется; ее щеки, и без того яркие, наливаются краской под слоем загара:
– Вы в самом деле верили, что она виновна? Или просто сводили с ней счеты?
– Какие счеты? – удивляюсь я.
– Она была богата, она была аристократка, она держалась высокомерно… Вы уже тогда знали, что она невиновна? Но думали, что правда так и не вскроется?
Я молчу.
– А если бы это была я, – говорит Лидия почти шепотом, – если бы я сидела на скамье подсудимых… Вы могли бы приговорить к повешению меня?
Она уже не лежит на песке – она сидит, уставившись на меня, и сердце ее бьется так часто, что с груди и плоского живота срываются прилипшие песчинки. Кто-то говорил мне, что женщины любят жестоких мужчин – пока эта жестокость направлена на кого-то другого. Может быть, это правда. Я не могу считать себе экспертом в области женской психологии.
Я перегрелся на солнце – с непривычки. Лежу в прохладном номере, поглядываю в телевизор – он работает без звука. На одном канале – неслышный боевик, на другом – клип модной певички, она лежит в огромном коробе с малиной и, как рыба, открывает перемазанный соком рот. На третьем – животные, их я смотрю дольше всего. На четвертом – новости спорта; я успеваю увидеть изумрудное поле, вратаря в белой майке с приставшими травинками, исходящий страстями стадион, потасовку на трибунах… Нет, не потасовку – настоящую кровавую драку…
Переключаю канал на животных.
Деликатно постучавшись, является доктор.
Ему под сорок, он респектабелен. У него очень мягкие, очень белые руки, он пахнет дорогим одеколоном. Он меряет мне давление и озабоченно качает головой; он предлагает сделать мне укол, от которого я сразу почувствую себя лучше.
Я соглашаюсь.
Он принимается искать лекарство в своем сундучке; сундучок тоже респектабелен, но пахнет уже не одеколоном, а дезинфекцией. В просторном нутре его полно облаток и ампул с яркими этикетками; доктор чуть отворачивается, пряча лицо. Я вижу только ухо, маленькое аккуратное ухо, сперва пунцовое, как закат, и через несколько секунд мертвенно-бледное.
Он поворачивается ко мне. В его руке готовый шприц; он улыбается. Улыбка неестественная.