— Ну чего ты вздыхаешь? — грубовато спросил Суер, ласково похлопывая матроса по плечу.
— Беспокоюсь, сэр! Меня заботит, как мы будем впоследствии ее разворачивать.
Капитан невольно задумался, а впередсмотрящий громко крикнул:
— Мадам! Прекратите закутываться в свое одеяло! Хватит! Надоело!
За дверью каюты на миг все стихло.
— Только криком ее и можно остановить, — объяснил Ящиков. — Признаться, сэр, когда вы начинаете открывать свои острова, я сажусь здесь у ее каюты и кричу. Я кричу, а она заворачивается, я кричу, а она заворачивается.
— Да ладно тебе, — сказал капитан. — Чего уж ты так раскричался? Если понадобится, то мы ее не только раскутаем, но даже и развернем.
К сожалению Ящиков не послушался нашего капитана, и как только мы отплывали на острова, снова начинал кричать. И мы слышали порой с далеких берегов, как он кричит, а она заворачивается.
Глава двенадцатая
Самсон-Сеногной
Лоцман Кацман разрыдался однажды у мачты, на которой к празднику мы развесили кренделя.
— Жалко Чугайлу, — всхлипывал он. — Давайте вернемся, капитан. Заберем его на «Лавра».
А, наверно, уж с полгода прошло, как мы оставили боцмана на острове.
— Ладно, — сказал наш простосердечный капитан, — вот откушаем сейчас праздничного суфле и назад поплывем.
Ну, откушали мы суфле, поплыли назад.
Смотрим — Чугайло жив-здоров, бегает по острову вокруг сухого дерева. Бодро бегает, топает сапогом каблука.
— Неужто еще не развлекся? — удивился Суер.
А боцман, как увидел нашу шлюпку, стал камнями кидаться. Во многих он тогда попал.
Высадились мы на остров, связали боцмана, сели под дерево и рассуждаем, что же дальше делать? Забросает же камнями, ватрушка!
Сидим эдак, вдруг слышим Кацман кричит:
— Почки!
Лоцман кричит:
— Почки!
И пузырьки какие-то лопаются!
Батюшки-барашки! На ветвях-то сухого дерева появились настоящие растительные почки! И лопаются, а из них листочки выскакивают. Растительные!
— Боцман! — Суер кричит. — Откуда почки?
— Не знаю, — мычит боцман, мы-то ему в рот кляп засунули, чтоб не плевался. — Не знаю, — мычит.
Вынули мы кляп, а боцман все равно ничего не знает, только снова плеваться начал.
Засунули обратно кляп, и капитан спрашивает:
— Живете на острове, а про почки не знаете. Как же так?
— Они раньше не лопались, — через кляп мычит.
— Развиваются! — закричал Кацман. И мы увидели, что листочки позеленели, а из-под них цветы расцвели.
Бросили мы боцмана, кинулись цветы нюхать. Только нанюхались — цветы все опали.
— Что же теперь делать? — спрашиваем капитана. — Опали наши цветочки!
— Как чего делать! — строго заметил Суер. — Ждать появления плодов!
И плоды не заставили себя ждать. Вначале-то появились такие маленькие, зелененькие, похожие на собачью мордочку, а потом стали наливаться, наливаться. Лоцман цоп с ветки плодочек — и жрет!
Капитан хлопнул его по рукам:
— Незрелое!
— Я люблю незрелое! Люблю! — плакал лоцман и жадно, как лягушонок хватал плодочки.
Связали мы лоцмана и стали ждать, когда плоды созреют. И вот они созрели прямо на глазах.
— Неужели груши? — восхищался Пахомыч.
— Ранет бергамотный?! — мычал через кляп боцман.
Накидали мы целую шлюпку груш, развязали боцмана с лоцманом и отбыли на «Лавра».
Потом-то, уже на борту, мы долго размышляли, с чего это сухая груша столько вдруг всего наплодоносила.
— Она расцвела от наших благородных поступков, — сказал Кацман.
— Каких же это таких?
— Ну вот, мы бросили боцмана на острове. Какой это был поступок благородный или неблагородный?
— Благородный, — сказал Пахомыч, — он нам всего «Лавра Георгиевича» заплевал.
Сэр Суер-Выер засмеялся и выдал старпому особо спелую и гордую грушу.
— Ну нет, — сказал он, — благородный поступок был, когда мы за ним приехали. И груше это явно понравилось.
— Ерунда, кэп, — сказал боцман, вынимая изо рта очередной кляп свой, — пока я бегал по острову, я ей все корни обтоптал!
Разгоряченный грушами лоцман запел и заплясал, и боцман, раскидывая кляпы, затопал каблуком. Мы обнялись и долго танцевали у дверей каюты мадам Френкель: