Она опять встала у постели.
— Только помни, Биббз, что бы папа ни делал, он делает для тебя. Он любит своих ребяток и желает добра КАЖДОМУ из них… Сам убедишься, что он в конце концов оказывается прав.
Биббз легонько кивнул, что вполне удовлетворило мать. Она прошуршала к двери, но обернулась на пороге:
— Хорошенько вздремни, чтобы со свежими силами показаться на приеме.
— Вы… считаете… он… — Биббз заикался: он всегда заикался, если пробовал говорить быстрее. Затем замолчал, переводя дыхание, и спокойно спросил: — Отец ожидает, что сегодня вечером я выйду к гостям?
— Ну, полагаю, да, — ответила мать. — Понимаешь, это «новоселье», как он называет наш прием; он говорит, всем ребяткам надо быть с нами, как и старым друзьям и прочим. Он считает, что выход в люди пойдет тебе на пользу, взбодрит, вернет интерес к жизни. Ты нормально себя чувствуешь и сможешь спуститься к нам?
— Мама?
— Что?
— Посмотрите на меня внимательнее, — сказал он.
— Ох, ладно тебе! — воскликнула она с показным весельем. — Ты выглядишь не так плохо, как тебе кажется, Биббз. Ты поправляешься, к тому же вовсе не повредит доставить удовольствие твоему…
— Я не о том, — прервал он. — Я просто подумал, мое появление испортит кому-нибудь аппетит. Эдит…
— Говорю тебе, девочка слишком чувствительна, — в свою очередь перебила она. — Любой скажет, что ты довольно симпатичный молодой человек! Конечно, видно, что ты долго болел, но уже выздоравливаешь, вот и все дела.
— Хорошо. Выйду к гостям. Если вам всем это не мешает, то и мне несложно!
— Тебе понравится, — сказала она и прошуршала в коридор. — Вздремни, я пришлю кого-нибудь разбудить тебя, чтобы ты успел одеться к ужину. Ложись и спи спокойно!
Но сколько Биббз ни лежал с закрытыми глазами, сон не шел. Слова матери не выходили у него из головы, он раз за разом мысленно прокручивал их: «У папы на тебя планы… у папы на тебя планы… у папы на тебя планы… у папы на тебя планы…». Наконец, после долгих, долгих минут, «планы» сменил взволнованный шепот в ушах, будто мама и не уходила: «Он любит своих ребяток… он любит своих ребяток… он любит своих ребяток… он любит своих ребяток… сам убедишься, что он в конце концов оказывается прав… оказывается прав… оказывается прав…» Биббз парил между полусном и искаженной действительностью, теперь голос исходил из-за огромного черного крыла, появившегося из стены и распростершегося над кроватью — черное крыло в комнате, черная туча, плывущая по небу, затянувшая земной шар от полюса к полюсу. Нет, не туча, черный дым, и из его глубин взволнованный шепот, вновь и вновь: «У папы на тебя планы… у папы на тебя планы… у папы на тебя планы…» И вдруг тишина.
Он проснулся бодрый и опасливо потянулся — с ослабевшей мускулатурой шутки плохи. Встав, он, моргая, подошел к окну и коснулся шторы, которая тут же взлетела вверх, впустив лучи бледного заката.
В лимонном свете он увидел соседний дом и слабо улыбнулся, вспомнив напыщенные слова Эдит о «старинном особняке Вертризов». Здание стояло посреди обширного газона, отделенного от владений Шериданов молодыми кустами, — большая квадратная коробка, а не дом, простая и старая, с куполом, напоминающим гигантскую солонку. Краска на стенах давно выцвела, и вряд ли кто-нибудь смог бы сейчас угадать, какого они были цвета, но упадка и бедности не чувствовалось, да и газон был подстрижен не менее аккуратно, чем у Шериданов.
Зеленая изгородь почти соприкасалась с флигелем Нового дома и проходила под окном комнаты Биббза, а прямо напротив окна, на холмике на лужайке Вертризов, стояла скромная беседка. До нее не было и десятка метров, к тому же она оказалась на одном уровне с его спальней; молодой человек с легкостью представил себе, как горевало семейство Вертризов, обнаружив, что выскочка-сосед навсегда разрушил уединение этого уголка. Наверное, летом здесь было приятно проводить время и не одно поколение девочек играло в ней в куклы и дочки-матери, а милые бабушки выходили сюда в жаркий полдень с какой-нибудь скучной книгой. Но в сгущающихся сумерках беседка, увитая растерявшими листья лозами, выглядела покинутой, будто припорошенной пылью.
Биббз с мрачным сопереживанием смотрел на нее, невольно ощущая внутреннюю схожесть с этим заброшенным местом. Повернувшись к псише[5], он окинул себя придирчивым взором: осмотрел отражение с ног до головы, медленно, то опуская, то поднимая глаза, и наконец остановил долгий и серьезный взгляд на лице. Во время этой таинственной процедуры он намеренно изображал стороннего зрителя; он уподобился энтомологу, изучающему очередное насекомое, и его выводы были неутешительны. Он угрюмо покачал головой; взглянув на себя опять, повторил движение и продолжил покачивать головой, выказывая явное неодобрение увиденному.