Юлий Зусманович Крелин
Суета
повесть
***
Лев Михайлович прошел через разбитые ворота, хотя можно было пройти где угодно — забора не было, лишь кое-где сохранились остатки ограды этого когда-то весьма респектабельного парка. У входа два столбика из розоватых кирпичей торчали в кучах известково-каменной осыпи, чуть подавшись друг к другу, как бы печалясь и вспоминая ранее венчавшую их арку.
Случайный прохожий, возможно, полюбопытствует, что за блочные дома возвышаются над верхушками прекрасных старых деревьев. Спросит не из любознательности, а по привычке, не подумав, ибо всякий горожанин знает, как выглядит типовой больничный корпус. Спросит, чтобы подтвердить себе, сколь он догадлив и сообразителен.
Случайный прохожий, скорее всего, не поинтересуется прошлым парка, потому что на самом деле он не прохожий, не проходит он — пробегает, ему некогда, он несется, у него много дел в нашем торопящемся мире: у него работа, семья, дети, хобби, магазины, очереди, развлечения, телевизор, кино, ну и так далее — целые вороха разной суеты, необходимой или ненужной, той, что возникает по инерции в городской будничной круговерти.
Правда, попадаются и случайные праздношатающиеся. Такие, как Лев Михайлович, который прошел меж двух столбов в глубину парка и остановился возле низенького домика из розоватого от старости кирпича. Раньше это была амбулатория старой земской больницы, построили ее в конце прошлого века; в ту пору парк считался дальним предместьем города, постепенно захватившего округу в свои вечные объятия.
Лев Михайлович сел на скамейку вблизи этого рудиментарного осколка российского здравоохранения и огляделся. Представил себе бетонный частокол, которым в скором времени огородят парк; вообразил, каким соорудят въезд, когда вырвут два одиноких дуба, торчащих на месте ворот, и очистят все от грязи и мусора. Он закрыл глаза и увидел, как въезжает в парк карета какого-нибудь князя или графа; процокала по дорожкам лошадь с пролеткой, в которой сидел доктор, проскрипела телега с больным, привезенным в эту юдоль скорби и печали. И Лев Михайлович мысленно сравнил ушедшую красоту и наступающую целесообразность. Представил, как покатят по новым дорожкам машины «скорой помощи» в будущую фабрику силы и здоровья. Он ничему не отдал предпочтения. И то хорошо, и это…
Перед его глазами был новый невысокий серый дом из бетонных панелей, по-видимому, морг, или, как теперь принято называть, патолого-анатомическое отделение; за ним расположились два больших корпуса: один — уже законченный терапевтический, другой — хирургический, где ему предстояло служить заведующим отделением.
Лев Михайлович пожалел, что пришлось отдать под корпуса ту часть старого парка, где не было ни одного тополя. В июне в городе совсем не стало житья из-за пуха, который снежной метелью носился в воздухе, залетал в комнаты, палаты, даже в операционные.
(А не так уж давно, каких-нибудь двадцать пять — тридцать лет тому, он к тополиному пуху относился совсем иначе. С радостным гиканьем в компании таких же, как он сам, юных джентльменов поджигал его и гнался за пожаром, убегавшим по асфальту вдоль тротуара. Или завороженно смотрел на мгновенно вспыхивающий и тут же исчезающий пылающий островок на голой, вытоптанной земле во дворах — там, где не могли увидеть его игры с огнем положительные и законопослушные родители.)
Деревья в парке были запорошены строительной пылью. Но это не страшно: ближайший ливень омоет, осень сбросит попорченную листву, зима укроет снегом остатки грязи, и следом весна вызовет к жизни чистую зеленую крону, которая, наверное, знать не будет, что такое строительная пыль. Если, конечно, успеют закончить работы.
Дорожки, газоны, кусты засыпаны, заставлены, перекопаны. Не жалели парка строители, глубоко в них засела неосознанная уверенность, что лишь только они уйдут — а быть может, еще и при них, — выведут на субботник врачей и сестер, хирурги расчистят территорию, сестры вернут благообразие обезображенным стройкой аллейкам, и все вместе проложат для себя новые тропинки между корпусами. И конечно же когда-нибудь из городского дорожного треста пришлют машины и людей, создадут асфальтовые подъезды и подходы к приемному отделению и корпусам. Все вновь обретет пристойный вид, и парк останется в своей натуральной красоте с приметами цивилизации разных времен и будет главной достопримечательностью новой больницы.
Разве что Лев Михайлович и его будущие коллеги сумеют превзойти значительность парка своей удачной и — если повезет — прославленной работой. Лев Михайлович задумался о тех, с кем будет работать. Он еще никого не знал. А вдруг действительно, размечтался он, они сумеют так сработаться, что их удачливость, успешность, докторское счастье превысят значительность и известность этого великолепного парка? Вдруг врачевание их, операции окажутся приметнее роскошного обломка природы, уцелевшего среди нагромождений сегодняшней бетонной цивилизации?
Мысль об удачливости навела его на невеселые воспоминания, отвратив от дум про будущее. Для хирургов наиболее ярким и памятным оказываются не мгновения удачи, а несчастья да промахи. О них не хочешь думать, но испытываешь желание поговорить. И все равно стараешься молчать. Невысказанные, эти думы захватывают неправомерно много места в головах, оставляя обидно мало места для хранения в памяти событий радостных и светлых. Об ошибках и промахах хирургов, докторов лучше не знать ни больному, ни мирному здоровому жителю — никому лучше не знать: кого из нас не подстерегает где-то затаившаяся болезнь!
Последняя неудача заставила Льва Михайловича принять окончательное решение перейти в новую больницу. Старое место становилось для него несчастливым. Конечно, он понимал — виноваты в смерти не только слепой случай и неумолимая природа. Пусть исход операции всего лишь на три процента зависел от его коллеги и помощника, но именно из этой трехпроцентной ничтожной искры, может быть, и разгорелся смертельный пожар. Лев Михайлович вспомнил мучительный разговор с близкими больного… покойного. Он все говорил как надо: о природе, о неизбежности, о всемогуществе и бессилии. А может, надо было сказать прямо: вот кто виноват в смерти. И стало бы легче. Пусть каждый отвечает за себя. Иным ведь действительно становится легче, когда они узнают, кто виновен в постигшем их несчастье. Они думают, что тем постигли причину горя. Но даже если это и так, им лишь кажется, что становится легче. Лишь кажется, что, сокрушив виноватого (даже если он действительно виноват!), восстановишь мировую справедливость. Горе и несчастье останутся. Да и матери, жене, детям покойного будет тяжелее, если виноват не рок — человек.
Да-да. Пусть каждый отвечает за себя сам. А то ведь разговаривать-то пришлось мне одному… Все попрятались кто куда. Нет личной заинтересованности — нет личной ответственности… а каждый — сам за себя. Непостижимый парадокс! Непостижимый?..
Говорить, отвечать за все и за всех должен я, потому что — голова, потому что — хирург-оператор, потому что — заведующий отделением. Взявшись когда-то за эту работу, я возложил на себя крест и должен нести его с достоинством, с ответственностью. Адам испугался ответственности за свою греховную, плотскую человечность и свалил вину на Еву; Ева тоже заробела ответственности и решила свалить все на змия… Какая разница, кто подсунул яблоко, — ты же знал, что есть нельзя… Так человечество и считает, что главный грех, грех-отец — в желании найти, кто виноват вместо меня, свалить ответственность на другого. Не вину — ответственность.
Семиэтажная коробка стояла пустая — окна заляпаны белой строительной грязью, стекла разбиты — и словно десятками очей вопросительно взирала на своего будущего хозяина. Лев Михайлович не смотрел на дом: пока парк был ему милее будущего бетонного прибежища.
Сейчас ему больше мил парк… Но потом, когда обживется, — привыкнет, полюбит, узнает каждый уголок и ступеньку. Врастет в свой кабинет, сроднится со своими ребятами, коллегами, собратьями.
К ногам Льва Михайловича подбежала маленькая собачка и стала его обнюхивать. Собачка была спокойна и ласкова. Лев любил больших собак, но сейчас вдруг понял, что дома нужнее маленькая зверушка — для ласки, а не для охраны или защиты.