Снова раздался смех: кто-то смеялся от души, а кто-то — единственно из учтивости.
— А ты грешил, Нэд? — спросил король. Его костлявый палец уже опустился вниз по шее мальчика, игриво остановился на его левой ключице и продолжил путь вниз, до соска. И еще ниже, с остановкой на каждом ребре. Мальчика это злило и раздражало. Но кровь не приливала к его щекам, чтобы наполнить их жаром гнева. Кровь, которая в нем, — она давно мертвая. — Смерть Господня, какой же ты холодный. Нам нужно увидеть тебя нагим, да, — король потянул его за волосы, — мы не сделаем тебе больно, — он рассмеялся, — как можно обидеть такую прелесть.
Его палец медленно двигался по мраморной коже, выводя на ней невидимые слова: Нэд Нэд Нэд Нэд, — а потом: ты хочешь в постель?
И мальчик ответил:
— Но, ваше величество... по вашему собственному декрету...
— Для них нет никаких законов, — прервал его Букингем, — потому что они сами творят закон; они лично ответят за все перед Господом. В свое время.
— В свое время, — произнес король Яков, шестой шотландский и первый английский. — Давай померяемся: чьи карбункулы больше? Я бы не задал тебе этот вопрос, если бы дал тебе большой камень. — Рука короля залезла под фиговый листок и легла на пах мальчика. — Что, у тебя вообще нет карбункулов? Миленький он у тебя, но никчемный. Уныло свисающая пиписька.
— Умоляю вас, не унижайте меня, ваше величество, — сказал мальчик.
— Нет, вы слышали? Мы его унижаем! — воскликнул король. — Ладно, будь по-твоему. Но прежде ты поцелуешь нам руку.
Рука короля ткнулась мальчику в губы. Нэд поднял глаза и в первый раз посмотрел королю в лицо.
Почему эти люди всегда видят в нем только предмет для похоти? Неужели они не понимают, что он не сможет дать им того, чего они так хотят, не сможет и никогда не мог: эта способность навеки украдена у него в огненной смерти, поглотившей Помпеи. Пятнадцать веков он питался их кровью, убивал, обращал похоть людей против них же самих, он считал себя злом и в конце концов стал таковым. И только потом он понял, что зла нет вообще. Все, что существует на этом свете, достойно лишь сожаления. Он узнал это от человека, которого большинство людей считают величайшим злодеем всех времен и народов, Жиля де Рэ, Синей Бороды, садиста и детоубийцы.
Вот почему мне жалко этого короля, думал он. Только посмотрите на него. Он охвачен страстным желанием; но он не любит. Я для него — всего лишь игрушка, не больше. И он не знает, что эта игрушка — это смерть.
Они смотрели друг другу в глаза, король и мальчик, и мальчик знал, что его облик меняется, потому что люди видят в нем не только то, чего они страстно желают, но и то, чего они больше всего боятся. Надо отвести взгляд, сказал он себе, иначе я выдам себя. И он отвел взгляд, но когда рука короля добралась до его губ и пальцы попытались раздвинуть их и проникнуть в рот, инстинкт взял свое.
Он укусил.
Король рассмеялся.
— Да ты просто дикий мальчишка. Отрок, кусающийся, как лисица. — И в тот же миг вся придворная свора, собравшаяся в королевской ложе, взорвалась диким смехом и аплодисментами, словно король изрек образчик остроумнейшего эвфуизма, и даже сам мастер Уильям улыбнулся бледной улыбкой, отчего у него по лицу разбежались морщинки, которых было больше, чем линий на новой карте Вест-Индии, и все это время под шумок мальчик насыщался, насыщался и насыщался, насыщался кровью, которая была не более голубой, чем у самых простых людей...
Король ничего не заметил. Он был слишком занят собой.
Этой ночью мальчику придется исчезнуть. Он слишком долго пробыл на одном месте... это сводило его с ума, и особенно здесь, в компании этих людей, которые вернули в мир поэзию и песни... он нашел здесь людей, у которых он не вызывал чувства гадливого омерзения. Например, Кита Марло. (Правда, самого Кита многие считали омерзительнейшим гадом.) Кит был уже мертв, и все они скоро будут мертвы, а вместе с ними умрет и возрождение поэзии. Мальчик насыщался. Сегодня ночью ему понадобится много сил. Сегодня ночью он убежит.
Сегодня ночью: прочь из «Уайтхолла», прочь из Лондона... возможно, даже через океан... он совершит путешествие в Новый Свет... или в Китай... или на север, где вечная мерзлота... его, бессмертного, тяготила всеобщая смертность... все, что его окружает, рано или поздно умрет, обратится в прах... в воздух, в незримые нити воздуха... все, но только не он, ведь он и так уже — воздух.
Утро
Боль обожгла ее левую грудь, как раскаленная сталь.
Хит тут же проснулась. Поезд сердито ворчал, готовясь остановиться. До нее доносились голоса: Pabkontrolle[17]. Она потянулась за своей сумочкой, где лежал паспорт.
— Пи-Джей...
Его не было в купе.
Зато была Памина Ротштайн. Осколки разбитого зеркала на полу, и рука на амулете, уже готовая...
— Извините, я... — смутилась Памина.
— Не волнуйся, я все понимаю. На самом деле. — Но Хит решительно разжала пальцы Памины, сжимавшие серебряный амулет. — Давай разберемся с паспортами и закажем себе завтрак...
Уже теплился рассвет. За окном открывался прекрасный вид: равнины, зелень, каналы, ветряные мельницы... действительно, очень красивый пейзаж.
— А где Пи-Джей? — спросила Хит. — Ты его видела?
— Нет.
— Ты пробыла здесь всю ночь?
— Вы сами знаете.
— Ты видела Эйнджела?
— А кто такой Эйнджел?
— Это длинная история. Эйнджел Тодд был...
— Эйнджел Тодд! Я читала про него в каком-то поганом попсовом журнальчике. Там писали, что Тимми — это не Тимми на самом деле, а тот мальчишка из Кентукки... но я в это не верю. Ну, то есть... это имя... оно точно придуманное. Скорее всего ту статью написал немец. Потому что Эйнджел Тодд — Todesengel — Engel des Todes — "ангел смерти" — только тот, кто знает немецкий, поймет эту игру слов. И потом, той ночью, в отеле...
Кто-то постучал в окно.
— Aufinachen! Polizei![18] — прокричали снаружи резким, скрежещущим голосом киношного бойца нацистского штурмового отряда. Хит с Паминой испуганно переглянулись. Это был настоящий шок: черные как смоль волосы в левом верхнем углу окна, потом... перевернутое лицо Пи-Джея, потом — его грудь, и дальше...
— Господи, — прошептала Хит, — он там висит вверх ногами!
Памина быстро открыла окно, и Пи-Джей проскочил внутрь.
— И голый вдобавок, — сказала Хит. — Здесь же дети!
Пи-Джей схватил одеяло и накинул его на себя, как пончо; с распущенными волосами он выглядел как индеец-шайен из вестерна Джона Форда — но именно «как», потому что его бледное лицо говорило о том, что это всего лишь актер, который играет индейца. Хит решила, что он сейчас — вылитый Сал Минео в «Шайенской осени».
— Ты чего улыбаешься?
— Сал Минео.
Они оба расхохотались, совершенно сбив с толку молодую немецкую поклонницу неоготики.
— Пи-Джей... ты всю ночь просидел на крыше поезда совершенно голый, можно полюбопытствовать почему? — спросила Хит.
— Это был поиск видений, — ответил он. — Ты была права: наше опустошение кроется в наших сердцах.
— Что ты увидел? — спросила Памина.
— Терпение! Поиск видений — это гораздо дольше, чем одна ночь, даже в наше время всеобщего ускорения. А где Тимми?
— Наверное, все еще спит. Рассвет, понимаешь ли. Вампир, что поделаешь. — Хит опять рассмеялась. — У тебя паспорт с собой?
Памина, совершенно измученная, упала в кресло.
— А вот и еще один наш вампирчик, — сказал Пи-Джей, — или, вернее, будущий вампирчик.
— Только она никак не найдет, кто бы ее укусил, — сказала Хит.
Дверь купе открылась. Это был Тимми.
— Мне приснился такой странный сон, — тихо проговорил он.
15
Наоборот
Последние известия