Мальчик, который только что выпил кровь Раду, тихо произнес:
— Мехмет.
Мехмет, не увидев ничьего отражения в блестящей лампе, поднял глаза.
— Раду... — прошептал он едва слышно. — Ты вернулся из мертвых.
Раду ощущал едкий запах страха, исходивший от этого человека, однако его лицо оставалось почти бесстрастным, как и подобает сыну султана, который не должен выказывать страх.
— Ты говорил, что вернешься, чтобы отомстить... Раду молчал.
— Но на тебе нет ни капли крови, — продолжал Мехмет. — Я же слышал, как ты кричал, когда в тебя забивали кол. И я рыдал здесь, ты знаешь? Я шутил, я пытался тебя запугать... но принцу не подобает шутить. Ты сам выбрал свою судьбу. А теперь ты вернулся, чтобы меня упрекать... неужели тебе плохо в раю, где небесные пери и все радости, в которых ты мне отказал?
— Нет, — сказал Раду. — Я пришел не упрекать. Я пришел убивать.
Но вот что странно: он не хотел убивать этого человека. Он вообще не хотел убивать. Он вспомнил сумасшедшего беднягу Жиля де Рэ, который так отчаянно пытался доказать самому себе, что в нем столько зла, что он достоин получить ключи от царства ночи. После столкновения с этим безумцем, который называл себя Синей Бородой, он и начал задаваться вопросом природы зла и добра — абсолютных истин, происходящих от Бога. Он не верил в адские муки и в рай с его глупыми херувимчиками. Он верил только в настоящее.
— Тогда делай то, зачем пришел, — сказал Мехмет. — Я убил тебя, Раду, ты вернулся ко мне как дух-мститель; наверное, этому есть только одно разумное объяснение — ты должен меня убить. Да, я жесток. И если я доживу до того дня, когда стану султаном, бесспорно, я буду безжалостным тираном. Но, знаешь, по-своему я справедлив. Я любил тебя, Раду, любил за твою красоту и волшебный голос. Когда ты пел, я забывал обо всем: об Оттоманской империи, о войне между нашими народами, о той ненависти, из-за которой ты и твой брат стали заложниками. Я так любил, когда ты поешь, Раду. У меня хватает и женщин, и мальчиков для развлечений, так что мой член всегда тверд и готов к работе. Но никто из них не умеет петь так, как ты... чтобы песня рождала в душе столько жалости и сострадания...
Услышав эти слова, Раду понял, что именно нужно сказать в ответ. Он присел рядом с принцем. Дитя, женщина и евнух даже не шелохнулись, все было так, словно они пребывали во власти сонного заклинания.
Мехмет прикоснулся к плечу вампира.
— Если я поцелую тебя, — сказал он, — мой язык превратится в сосульку и отвалится.
Мехмет боялся его, но даже теперь, когда они были так близко, он постарался свести все к шутке.
— Тогда не целуй меня, — сказал Раду. — Я не из плоти и крови, Мехмет; я не могу броситься в твои объятия, бесспорно, страстные и горячие, и мне без разницы — искренними они будут или притворными. Но я все еще могу петь.
— Тогда пой, — потребовал наследник турецкого престола, — облегчи мои страдания. — Он протянулся к евнуху и взял его лютню. Мальчик был из Македонии и, возможно, его тоже кастрировали против воли. Раду вспомнил свое собственное уродство. Это взволновало его настолько, что у него перед глазами пронеслось множество полузабытых образов из его прошлой жизни, когда он еще был человеком, простым смертным мальчиком. Принц спихнул евнуха с кровати ногой, музыкант упал на ковер и тотчас снова свернулся калачиком. Мехмет протянул лютню вампиру. — Пой, Раду, — сказал он, — о потерянных сердцах и разрушенных домах. Я хочу быть в печали. Я родился сыном султана, но я этого не выбирал. Я не хотел быть жестоким. Да ты все знаешь и сам. Мне действительно жаль, что я убил тебя, Раду, мне очень жаль. Пой, Раду, пой.
— Только при одном условии, — сказал Раду.
— Все, что пожелаешь, — ответил принц.
— Ты освободишь Дракулу.
— Почему? Он всегда ненавидел тебя, завидовал твоей красоте, называл тебя мямлей, блудницей с членом; и ты сам не был против того, чтобы я собственноручно выбросил в море ключ от его темницы. — Так Раду впервые узнал о соперничестве между братьями. — Если я освобожу его, особенно если он узнает, что я сделал это по твоей просьбе, он подумает, что ты сдался моей... малодушной похоти.
Раду думал о мальчике, закованном в цепи, в душной вонючей темнице. Мехмет прав, думал Раду, возможно, Дракула возненавидит меня за это, и он никогда не поверит, что я не спал с принцем. Может быть, будет лучше, если я не буду просить о его освобождении.
Но потом Раду вспомнил, как, несмотря ни на что, пленный ребенок беспокоился о своем брате, просил узнать, как он там, не обижают ли его во дворце. Нет, нельзя допустить, чтобы Дракула заживо сгнил среди крыс и экскрементов.
— Освободи Дракулу, — сказал он, — и тогда я буду петь.
20
Миштер МакКендлза откинул копыта
Ангел
В самом конце своих ярких мучений Лоран еще раз столкнулся с Ангелом Смерти — лицом к лицу.
Он стоял на берегу огненного озера. У него за спиной толпились мертвые; были среди них и знакомые лица. Шаман, который заточил ангела в амулете. Проститутки из Патпонга: у некоторых не хватало рук или ног, некоторые были обезображены, но каждая оставалась по-своему прекрасной, потому что из их страшной смерти Лоран сотворил произведение искусства. В этой толпе мертвецов были люди, о которых Лоран слышал от Тимми Валентайна: убитые дети в замке Тиффуже, зверски забитые ацтеки Теночтитлана, жертвы холокоста... они стояли на берегу, а горящее озеро извергало языки пламени в парах серы и было так же глубоко, как сам ад.
— Лоран, — сказал ангел, — вот мы и встретились снова.
— Но я уже не торчу на колесах, — ответил ему Лоран, — я их выбросил за борт.
— Это реальность, Лоран.
— Реальность?
— Ага.
— А что есть реальность, Эйнджел? Расскажи мне. То есть ты же ангел, правда? Ты должен знать.
— " Vanitas, — ответил ангел.
Сумерки
Ближайший город: скучнейшее, сонное местечко. Лачуги, хижины и несколько особняков колонистов, большинство из которых были разрушены и уже наполовину погребены под всепоглощающей буйной зеленью. Уличные торговцы в основном из Индии и Китая. Pasar malam — уличный базар, «открывающийся» на закате; ночной воздух благоухает ароматом арахисового масла. Христианская церковь и мечеть — бок о бок на маленькой рыночной площади.
«Лендровер» Джошуа Леви медленно пробивался сквозь толчею. В кузове лежал гроб, по обе стороны от которого сидели два меланезийца; Леви был за рулем. Пи-Джей то входил в свое странное оборотное состояние, то выходил из него. Тимми глазел по сторонам — рассматривал достопримечательности, наслаждался видами, запахами и звуками этого городка, потерявшегося на грани сумасшествия.
Они остановились. Леви вышел, чтобы купить продуктов.
— Mahal, mahal, — говорил он по-индонезийски, торгуясь с ушлыми продавцами. — Berapa itu? — A потом на пиджине[31]: — Yu kisim dispela. — И продавцы тащили в «лендровер» очередную порцию покупок.
— Ну просто полиглот, — сказал Тимми Пи-Джею.
— Совершенно не впечатляет, — ответил ему Пи-Джей, имея в виду совершенно обратное.
Тимми углубился в толпу торговцев. Какие запахи! Пот, цветы, фрукты, собачье дерьмо, сатэ, шипящее на углях, выхлопные газы. А чуть дальше по улице, заставленной холстами, Тимми увидел то, что никак не могло здесь оказаться.
— Пи-Джей, Пи-Джей! — Он дернул его за рукав. — Видишь?
— Нет, — ответил Пи-Джей, но Тимми был уверен, что он сказал «да».
В конце улицы, в мареве синей дымки, виднелся дом. Дом Тимми в Энчино: тот самый, с огромными коваными воротами, горгульями, круговым подъездом, мраморным бассейном и чердаком, где была комната для моделей железной дороги и еще много комнат, проходя по которым он рассказывал Карле, психоаналитику школы Юнга, свою историю... изливал перед ней свою жизнь в посмертии...
31
Пиджин — особого рода язык, развившийся для удовлетворения потребности в межэтническом общении, не являющийся родным для людей, его использующих; обычно, если в контакте находятся два языка, пиджин использует лексику одного языка и грамматику другого; название происходит от искаженного на китайский манер английского слова «business».