Он все еще распространялся о своих планах. Хотя, по сути, говорить было не о чем. Он собирался на рассвете ввести в город солдат и свергнуть правительство. Это, собственно, и был план. Все остальное лишь служило гарниром к блюду, и именно об этом гарнире мы и могли дискутировать... Это было нудно.
В одиннадцать Эйнарссон прекратил свою болтовню и ушел.
— До четырех утра, господа, когда начнется новая история Муравии! — Он положил мне на плечо руку и приказал: — Берегите его величество!
— Конечно, — откликнулся я и немедленно отослал «его величество» в кровать.
Ему, конечно, не удастся заснуть, но Грантхем был слишком молод, чтоб сознаться в этом, поэтому пошел спать как будто охотно. Я взял такси и поехал к Ромен.
Она напоминала ребенка накануне праздника. Девушка поцеловала сначала меня, потом служанку Марию. Ромен садилась то ко мне на колени, то рядом со мной, то на пол, на все стулья по очереди, ежеминутно меняя места. Она смеялась и неустанно говорила — о революции, обо мне, о себе, обо всем на свете. И чуть не захлебнулась, когда, не прекращая говорить, попыталась выпить вина. Она прикуривала свои длинные сигареты и забывала их курить или же потушить, пока они не обжигали ей губы. Она пела отрывки из песен на разных языках.
Я ушел от нее в три часа. Она проводила меня до двора, обняла и поцеловала в глаза и губы.
— Если ничего не выйдет, — пробормотала она, — приходи в тюрьму. Мы ее удержим, пока...
— Если уж так не повезет, то меня туда приведут, — пообещал я.
Но ей было не до шуток.
— Я еду туда немедленно. Боюсь, Эйнарссон занес мой дом в черный список.
— Неплохая идея. Если тебе там не понравится, дай мне знать.
В отель я возвратился темными улицами — свет выключали в полночь, — не встретив ни одного человека; не видно было даже полицейских. Когда я подходил к подъезду, пошел проливной дождь.
В номере я переоделся в более теплую одежду и обул тяжелые башмаки, потом достал из чемодана еще один пистолет и спрятал его в кобуру под мышкой. Затем набил карман патронами так, что ноги казались кривыми, прихватил шляпу и плащ и отправился наверх, в номер Грантхема.
— Через десять минут четыре, — сказал я ему. — Можно уже выходить на площадь. Возьмите на всякий случай оружие.
Юноша не спал. Его миловидное лицо было спокойным и розовым, точно таким, как тогда, когда я увидел его впервые, может, лишь глаза блестели сильнее. Он надел пальто, и мы вышли на улицу.
По дороге на площадь в лицо нам хлестал дождь. Вокруг бродили какие-то фигуры, однако к нам никто не подходил. Мы остановились перед чьей-то конной статуей.
К нам подошел бледный, чрезвычайно худой юноша и быстро заговорил, помогая себе обеими руками и время от времени шмыгая носом. Я не понял ни одного слова из того, что он сказал.
Шум дождя уже тонул в гуле голосов. Жирное лицо банкира с седыми висками, который был на собрании, неожиданно вынырнуло из темноты и так же молниеносно скрылось, словно он не хотел, чтобы его узнали. Около нас собирались люди, которых я никогда до сего времени не видел: они заискивающе здоровались с Грантхемом. Подбежал маленький человечек в большой фуражке, пролопотал что-то охрипшим, прерывистым голосом. Худой, сутулый мужчина в очках, забрызганных дождем, перевел его слова на английский язык: «Он говорит, что артиллерия предала нас и теперь в правительственных домах ставят пушки, чтоб на рассвете смести нас с площади». В его голосе звучала безнадежность, и он добавил: «В таком случае мы, конечно, ничего не сможем сделать».
— Мы сможем умереть, — кротко промолвил Лайонел Грантхем.
В этой болтовне не было и капли смысла. Никто не пришел сюда умирать. Все они были тут, ибо никто не ожидал, что кто-то погибнет, кроме разве нескольких солдат Эйнарссона. Это если воспринимать слова парня умом. Но Господь свидетель, даже я, сорокалетний детектив, который уже давно не верил в добрых фей, вдруг ощутил под влажной одеждой тепло. И если в кто-то сказал мне: «Этот парень — настоящий король», — возражать я бы не стал.
Внезапно бормотание вокруг затихло, и было слышно лишь шуршание дождя да тяжелый топот сапог по мостовой — подходили люди Эйнарссона. Все заговорили одновременно — счастливые, воодушевленные приближением тех, кто должен был выполнить черную работу.