“Донад о хи некбахт ва мухарам аст;
Зираки аз Иблис ва ишк Адам аст”, - что можно перевести так:
“Счастливец, достигший озарения (суфий), Знает, что софистика - от дьявола, а любовь - от Адама”.
Если суфии смущают ученого своей кажущейся противоречивостью, подчас заставляя его сопровождать свои выводы слишком большим количеством оговорок, лишающих их реальной ценности, то теолога они могут довести до белого каления. Любовь, являющуюся активным признаком суфийского развития и опыта, целью и средством одновременно, не могут признать подлинной. В своей работе “Христианский мистицизм” преподобный профессор В. Р. Индж изо всех сил нападает на то, что он считает удобной мишенью для критики: “Суфии или же мухаммаданские мистики слишком вольно используют эротические образы; как истинные азиаты они пытались придавать потворствованию своим страстям характер священнодействия или символизма”.
Этот классический пример напоминает о некоторых западных ученых, принявших суфизм, показывая, что именно они подражали азиатам, используя эротические образы (в тайне, т. к. подобные веши не публикуют), которые служат для потворствования их собственным страстям. Они, в свою очередь, могли успокаивать себя, соглашаясь с мнением одного из профессоров Кембриджа, который относится к суфизму более уважительно, называя его “результатом развития первобытной религии арийской расы”. А поскольку суфийский символизм фактически не является таковым, олицетворяя собой скорее живой опыт, мы можем убедиться в том, что суфизм гораздо более универсален, чем полагают самые убежденные его сторонники. Сторонник буквального понимания суфизма должен суметь выпить сотню океанов, поклоняться идолам, в то же время не поклоняясь им, отправиться в Китай в состоянии опьянения, будучи и в миру и не от мира, не говоря уже о том, что он должен обладать сотней лун и солнц.
Такие специалисты, как Эвелин Андерхилл, уже дали хороший ответ защитникам буквального толкования мистических проявлений:
“Символ, другими словами, одежда, которую духовное заимствует у материального, есть форма художественного выражения. Это метафора, которую не следуют понимать буквально, хотя художник, использующий символы, подчас может и забывать об этом различии. Поэтому люди, воображающие, что “духовный брак” св. Екатерины или св. Терезы прикрывает извращенную сексуальность, что видение Священного сердца представляет собой какой-нибудь невероятный анатомический опыт, или что божественное опьянение суфиев является апофеозом пьянства, попросту проявляют свое непонимание принципов, на которых основано искусство: они становятся похожими на даму, решившую, что Блейк наверное сошел с ума, раз он сказал, что потрогал пальцами небо”.
Следует признать, что ученику легче описать одну из частей слона в темноте, чем составить себе правильное представление о суфизме, оставаясь посторонним наблюдателем. Многие ученые страдают от психической неподготовленности к обсуждению этою вопроса. Газали писал: “Не говоря уже просто о неспособности, к внутренней близости мешают приблизиться и другие недостатки, одним из которых является знание, приобретаемое с помощью внешних средств” (“Алхимия счастья”).
Помимо неприступной стены суфийского опыта, существует еще проблема суфийской личности. Даже поверхностный обзор суфийских произведений и жизнеописаний мог бы смутить и тех исследователей, которых никак нельзя было бы обвинить в начетничестве. Среди суфиев были зороастрийские, христианские, буддийские и другие священники; суфиями были представители самых разных национальностей: персы, греки и арабы, египтяне, испанцы и англичане. В их рядах можно было встретить мастеров, которые прежде были теологами, предводителями разбойников, рабами, солдатами, купцами, визирями, царями и художниками. Современный западный читатель хорошо знаком только с двумя из них - поэтом и математиком Омаром Хайямом из Персии и принцем Абу бен Адамом из Афганистана, героем поэмы Лея Ханта “Абу бен Адам, да увеличится племя его…”
В числе тех, на кого суфизм оказал непосредственное воздействие, можно назвать имена Раймунда Луллия, Гете, президента де Голля, генерального секретаря ООН Дага Хаммаршельда.
Зачастую, создавая свои произведения под угрозой преследования инквизиции, суфии писали книги, примирявшие их практику с ортодоксальной религией и отстаивающие право использования фантастических образов. Для того, чтобы подчеркнуть второстепенность ритуалов, или же предвидя появление обычных компиляторов суфийских трудов, суфии писали работы, в которых суфийское зерно можно было обнаружить, лишь обладая известными навыками. Приспосабливая свои труды к различным странам, эпохам и видам темперамента, они, в зависимости от конкретных условий, могли подчеркивать в них важность аскетизма, благочестия, музыки и движений, уединения или общения с другими. Вне суфийских кругов доступными являются только те книги, которые ни в чем не расходятся с ортодоксальными воззрениями.