Он не договорил и махнул рукой.
— Мы Монголию защищаем… — тихо произнес Сухэ. — А ханы, как я слышал, всюду одинаковы: им до народной нужды нет дела. А когда у вас в 1905 году революция была, вы где находились?
На губах офицера показалась слабая улыбка:
— В Петербурге был.
— А правда, что белый царь приказал стрелять в народ?
Глаза подпоручика и Сухэ встретились.
— Правда! А ты, оказывается, разбираешься кое в чем. О Ленском расстреле слыхал? Смотри, Сухэ, побереги голову… Политика, она до добра не доводит. Я вот вроде как бы в ссылке. А все из-за брата. Ни для кого не секрет. Студентом он был. Сходки, маевки. А потом замели — и в Нарымский край. Хотели меня отчислить, а потом смилостивились: сперва в Иркутск, а теперь вот сюда. Тоскливо у вас тут. А впрочем, заболтались мы с тобой… Пора обратно.
Подпоручик тосковал по своему Петербургу, по той жизни, о которой Сухэ не имел ни малейшего представления. На обратном пути они заехали в юрту Сухэ, и здесь Янжима угостила их бараниной, чаем.
— Хорошая у тебя жена, красивая… — похвалил подпоручик. — А я сегодня письмо получил. Девушка у меня в Петербурге осталась. Невеста…
На прощанье он сказал:
— Договорим в другой раз. Поглядел я на вашу жизнь. Выходит так: белый хан, желтый хан — все равно хан…
— Белая собака, желтая собака — все равно собака, — рассмеялся Сухэ.
Сухэ хотел учиться для того, чтобы стать сильным. Он подавлял в себе все, что кипело в груди. Он верил в то, что час расплаты придет. В Монголии было, все то же, как и при маньчжурах. За последние годы ничто не переменилось. Обездоленный народ стонал. Между светскими и духовными феодалами разгоралась борьба. Заговоры сделались обычным явлением.
А правитель великой Монголии богдо-гэгэн меньше всего думал о том, что творится в государстве: он пировал. Оргия сменялась оргией. Все дела вершили высшие ламы, «живой бог» был лишь игрушкой в их руках. Его причислили к лику святых «лам-спасителей», называли «духовным учителем», солнечно-светлым, десятитысячелетним богдо Эдзенханом. На содержание богдо-гэгэна и его жены ежегодно выделялось тридцать шесть тысяч лан. Каждый год во время летних праздников ему преподносили подарок в десять тысяч лан, которые взимались с населения халхасских аймаков. Ему также отдельно от каждого аймака и монастыря подносили мандал в сто тысяч лан. Богдо и его свита имели в своем распоряжении по нескольку сот личных слуг. Личный бюджет «живого бога» доходил иногда чуть ли не до миллиона лан. Но этого было мало, и богдо ежегодно брал займы где только мог. Царская Россия уже дважды ссужала правительство Джебдзундамбы. Первый заем был в сумме сто тысяч золотых рублей, второй — два миллиона рублей. Правителя не смущали кабальные условия, на которых предоставлялись эти займы. Он мало заботился о завтрашнем дне.
Сухэ еще раз довелось повидать «живого бога». Это случилось осенью 1913 года. 5 ноября была подписана русско-китайская декларация, признававшая Внешнюю Монголию автономной, территорию последней — частью территории Китая, а правительство Китая — сюзереном автономной Монголии. Под давлением России Юань Ши-кай вынужден был пойти на уступки.
«Признавая исключительное право монголов Внешней Монголии самим ведать внутренним управлением автономной Монголии и решать все касающиеся этой страны вопросы, относящиеся к торговой и промышленной областям, — говорилось в декларации, — Китай обязуется не вмешиваться в эти дела и посему не будет посылать войск во Внешнюю Монголию, не будет содержать там никаких гражданских или военных властей и будет воздерживаться от всякой колонизации этой страны… Россия, с своей стороны, обязуется не содержать войск во Внешней Монголии, за исключением консульских конвоев, не вмешиваться в какую-либо отрасль управления этой страны и воздерживаться от ее колонизации…»
Юань Ши-кай согласился с тем, что автономная Монголия будет состоять из четырех халхасских аймаков и Кобдоского округа.
Эта декларация, подписанная без участия монгольского правительства, вызвала бурю возмущения в Урге. Мечты о великой Монголии приходилось похоронить. Царское правительство опять настоятельно требовало отозвать монгольские войска из Барги и Внутренней Монголии. Даже ко всему равнодушный богдо-гэгэн был взбешен. Он плакал пьяными слезами и вопил: