— Почему же? Один раз я уже потерпел неудачу, теперь будет второй, только и всего.
— Потерпели? Когда?
Он молча наблюдал за красными огнями трескинского «газика», бежавшего впереди.
— Было дело... — Ему не хотелось вспоминать прошлое.
Волынкина не стала допытываться.
— Не знаю, что у вас было и кто тому виной, а сейчас виновата я. Я помешала вам — это же чудовищно!
— Не расстраивайтесь. — Он искренне сочувствовал ей. — Не все потеряно, я еще повоюю за свою «сетку», — пообещал он неожиданно для самого себя.
— Спасибо, — сказала она. — Я уверена в успехе.
Он засмеялся.
— Можно подумать, что «сетка» нужна вам, а не мне! Благодарить должен я вас — за моральную поддержку.
— Нет, — серьезно проговорила она. — Просто вы не понимаете меня.
Он действительно ее не понимал. Некоторое время они ехали молча.
— У вас бывают предчувствия? — спросила Волынкина.
— Раньше не случалось. Но сейчас, кажется, есть. — У него было почему-то очень весело и хорошо на душе. — Знаете, какое? Даже если меня ждет неудача, я все равно полезу в драку.
— Как и полагается настоящему мужчине. — Она впервые за всю дорогу улыбнулась.
— Вы опять издеваетесь? — Он вспомнил язвительную реплику, брошенную ею в больнице.
— Честное слово, на этот раз даже в мыслях не было, — сказала она, тихо смеясь. — Вы не представляете, как мне хочется, чтобы у вас все наладилось!
— Я постараюсь. Для вас. — Это была вольность; он не ожидал ее от себя и замер — как Волынкина отреагирует; но она, кажется, не придала значения его словам, и тогда он спросил: — Где я мог видеть вас до встречи в лесу?
Волынкина молчала, и он пояснил:
— Все время думаю о том, что видел вас раньше, но где — не припомню.
— Не знаю, — проговорила она нерешительно. — Если бы мы встречались, я бы запомнила... Нет, не было этого.
— Странно, — сказал он.
— Да.
«Москвич» шел уже городскими улицами. У железнодорожного переезда он остановился — шлагбаум был опущен, на стойках яростно мигали красные фонари. Из «газика», стоявшего рядом, вышел Корчемаха, открыл дверцу, спросил:
— Кончили пресс-конференцию? Пересаживайтесь, Алексей Алексеевич. Нам в другой конец, незачем гонять «Москвич» по всему городу.
Белозеров попрощался с Волынкиной, перебрался в «газик». Корчемаха сел рядом.
— Не дай боже, увидит Волынкин Дину с вами на одном сиденье — рехнется! Хватит с вас обострения с Шаниным.
— Вы считаете, произошло обострение? — спросил Белозеров невинным тоном: от него еще не ушло владевшее им в «Москвиче» веселое настроение.
— Нет, вы посмотрите на него! — воскликнул Корчемаха, склоняясь к сидевшему впереди Трескину. — Он ничего не понимает, он глупое, неразумное дитя! Евгений Серафимович, как убедить этого немыслимого человека не портить себе жизнь?
Трескин зажег спичку, раскуривая папиросу.
— Не надо убеждать. Сам поймет.
— Сметет Шанин за непочтение из начальников в прорабы, тогда поймет! — не унимался Корчемаха.
— Ну, этого-то бояться не следует, — возразил Трескин. — Алексей Алексеевич умеет работать, а за таких Шанин держится.
Белозеров понимал, что Корчемаха для острастки приукрасил опасность. «Любопытно, как относится к решению управляющего Трескин? Он ведь благожелательно принял сетевое планирование. И это он, главный инженер треста, посоветовал выбирать у Корчемахи остатки материалов во вторую смену», — подумал Белозеров и спросил:
— Евгений Серафимович, вы согласны с тем, что Шанин ограничил выдачу материалов Спецстрою?
Красный огонек папиросы у губ Трескина вспыхнул ярче.
— Ты, милый человек, хочешь, чтобы я начал критиковать действия управляющего трестом?
— Нет. Я этого не хочу, Евгений Серафимович.
«Козлик» остановился у переулка, где стоял пятиэтажный дом, в котором жили Корчемаха с Белозеровым.
Белозеров шел по переулку молча. Корчемаха решил, что он продолжает переживать нанесенный ему Шаниным удар, и сказал с досадой:
— Бросьте вы киснуть! С кем не бывало! Сегодня вас с Голохвастовым потрошил, через неделю еще за кого-нибудь возьмется, на то он и Шанин!
Белозеров поднял воротник куртки: начал моросить дождь.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, так? — медленно сказал он, взглядывая в лицо Корчемахи. — А если в чужом монастыре устав нехорош?
В небольших глазах Корчемахи появилось напряжение.