Шанин смотрел на Белозерова: понимает ли он, что означают для него эти слова? Белозеров кивнул, показывая, что принял к сведению то, что сказал Шанин.
— Кому я должен передать Спецстрой? — спросил он.
— Никому. На ТЭЦ-два вы командируетесь до ее пуска. Спецстрой остается за вами.
У Белозерова взметнулись вверх светлые широкие брови.
— Вы удивлены? — спросил Шанин. — ТЭЦ-два входит в состав ТЭЦстроя, но Осьмирко основное внимание уделяет ТЭЦ-один, которая является ведущим объектом, так как на нее приходится семьдесят процентов капвложений участка. Мы передаем ТЭЦ-два Спецстрою, рассчитывая, что для вас она также станет ведущим объектом. Если вы будете строить только ТЭЦ-два, мне придется сделать вас старшим прорабом. Зачем вам терять в зарплате?
Белозеров согласился.
Прожектер? Шанин следил взглядом за уходившим к двери Белозеровым, походка его была пряма и тверда, и это мешало Шанину вынести окончательный приговор этому человеку. Один раз он, Шанин, ошибся, не поверив в возможность того, во что верил другой человек, Синев. Та ошибка обошлась очень дорого. Но тогда шла война, и то, что должен был сделать Синев, требовалось для победы. Мост, построенный Синевым, в конечном счете сохранил жизнь в сотни, в тысячи раз большему числу людей, чем те, которые погибли во время ледохода. Белозеров хочет повторить Синева? Сейчас другое время, Синев не может повториться. Этот парень расшибет себе лоб о ТЭЦ-два, не иначе.
...Шанин посмотрел на часы, нажал кнопку вызова секретаря, чтобы заказать машину на завтра раньше обычного. Нужно было встретить дочь.
Он нетерпеливо считал проплывающие вагоны. Дочь ехала в пятом, он сразу увидел ее в окне. Лена приникла к стеклу, вглядываясь в стоящих на перроне людей. Заметив отца, она замахала ему руками. Выйдя из вагона, расцеловала его в щеки, в нос и глаза. Шанин гладил ее темные волосы, схваченные на затылке белой гребенкой.
— Как хорошо, что ты меня встретил! Как я рада видеть тебя, папа! — говорила Лена, стуча каблучками рядом с ним. — А Север совсем не такой, как я представляла. Думала, холодище, а тут теплынь!
Сдержанно улыбаясь, Шанин любовался дочерью. Как она повзрослела за то время, что они не виделись! Он ласкал взглядом ее невысокий лоб, тонкие полоски бровей, чистые розовые щеки. Ни на него, ни на мать Лена не похожа, лишь в разрезе глаз, в легком наплыве верхних век смутно угадывается шанинское.
— Ты должна решить, где будешь жить. — Шанин остановился у машины и передал водителю чемодан дочери. — Можно в Рочегодске. В городе тебе будет веселее. А можно в Сухом Бору, со мной, но я всегда допоздна занят. — Он внутренне напрягся, ожидая ответа.
— Если можно, с тобой, папа, — не раздумывая, ответила Лена.
Шанин был счастлив.
По дороге он показал ей Рочегодск, обыкновенный провинциальный городишко. Строящийся комбинат создаст ему славу, его будет знать весь мир. Говоря о комбинате, Шанин думал, что похож сейчас, наверное, на Замкового, с той разницей, что он, Шанин, говорит о комбинате так, словно признается в любви к женщине, а для Афанасия Ивановича славословие — дело обыденное.
— Сейчас ты увидишь стройку, — сказал он, когда машина выбралась на бетонку, и замолчал, предоставляя дочери самой оценить масштабность им содеянного.
— Ох, папа! — прошептала Лена, и для Шанина эти слова значили больше, чем самая громкая похвала.
«Волга» въехала в новый каменный поселок и остановилась у пятиэтажного дома.
Они поднялись на третий этаж. Шанин открыл дверь. Лена подошла к окну.
— Ой, как красиво! И он хотел оставить меня в Рочегодске!
Внизу, отделенная от дома зеленой полосой бульвара, приглушенно блестела широкая река. Вода медленно несла бесконечно длинный плот, охвативший полукругом желтый песчаный остров. На той стороне реки зеленел луг, а за ним, сколько охватывал глаз, голубело лесное море. На опушке еще были видны вершины деревьев, а дали затягивала светло-зеленая дымка. У горизонта она сгущалась до темно-синих тонов и терялась в плотных облаках, медленно надвигавшихся с севера.
Лена обошла квартиру. Небольшая комната — в нише узкая кровать, заправленная узорчатым пледом, рядом стол, на нем стопка книг и настольная лампа, у стены книжный шкаф. Крохотная кухонька, ванная...
— Ты мог бы жить просторнее, папа.
— Мне больше не нужно. Я здесь только сплю.
Шанин растопил колонку: горячей воды в доме еще не было.
Лена ушла мыться, он взял газету, но тут же отложил ее, сидел, ждал. Может быть, его любовь к дочери объяснялась тем, что Лена была трогательно-пряма и доверчива? Его покоряли ее милая бесхитростность и откровенность — она всегда говорила ему не таясь все, что приходило на ум. По редким встречам, по письмам он знал Ленины привязанности, желания и мечты, опасения и заботы. Шанин был доволен дочерью и в то же время тревожился, не слишком ли Лена открыта, не окажется ли она по своей чрезмерной простоте жертвой пошлости — двадцать лет есть двадцать лет.