Мы не прошли гражданскую войну - такую, как ваша, и мы не умели распознавать сорняки - ни вокруг себя, ни... в самих себе. Но раз на нашей земле стала затягиваться тина капитализма, ее понадобилось вычищать.
Я слушал китайца, а за окном кружил и кружил плавно изгибающийся ландшафт. Мне представилась далекая китайская деревенька, которой я никогда в жизни не видел. Ни о какой тине капитализма я, конечно, не думал, но в моей памяти вдруг всплыл образ деревеньки моего детства, которую я недавно посетил, - с обезлюдевшими чернеющими домами и выброшенными в бурьяны коробками из-под сникерса. И китайская деревушка увиделась мне похожей на нее - нет, не обезлюдевшей, но такой же чернеющей и погружающейся в хлам и серость.
- Гений Мао увидел такую опасность вовремя, он увидел, что партийные комитеты - штабы революции - революционными быть перестали, что они перерождались в рассадники торгашества, а из их стен стал выползать дракон капитализма...
Старик неожиданно прервался. Я с удивлением увидел, что его лицо стало сухим и жестким.
- И, как Большой Отец, - завершил он фразу, - карающий своих детей-предателей, он дал команду "огонь по штабам". Вот тогда у нас и началась гражданская война... настоящая.
О-го!... Совсем не так я представлял их историю. О Мао я читал, как о большом авантюристе с его гигантским скачком, о том, что как раз его вариант социализма стал приобретать нелепые формы, о том, как сжигали книги... Да, кстати!...
- А книги? - спросил я. - Вы сжигали книги! Так делали только вы и фашисты в Германии.
- Книги? - отстраненно переспросил китаец. Он снова посмотрел перед собой рассеянным мутным взглядом. А до меня, наконец, дошло, что старый человек с трудом переключается с одной темы на другую. Стали объяснимы все его предыдущие странные паузы.
- Что это были за книги? - продолжил он после некоторого молчания. - Что за книги были в Китае в то время? Больше всего было книг из Европы и Америки. Простому китайцу было непонятно, что за жизнь там описывалась. У европейцев всё было по-другому. Их повествования не были похожи даже на наши сказки. Не понятны были ни их разговоры, ни их желания, не понятно было, чему они радовались, отчего плакали. Много появилось и ваших книг, но они также были непонятны китайцу. Одной из первых ваших книг у меня было переведенное на китайский "Преступление и наказание". Я теперь знаю, что не с этой книги мне надо было начинать знакомство с Большим Братом, но тогда я воспринимал ее просто как нелепое нагромождение иероглифов, которые никак не стыковались друг с другом.
- Однако для малограмотного человека ... - старик ненадолго замолчал, переводя дыхание.
- Однако для малограмотного человека, - снова начал он, - книги имеют магическую силу. Для китайца гипноз европейских книг усиливался тем, что они были непонятны даже умеющему читать. Любая серая и пустая книжонка о Западе превращалась для человека, выросшего в китайской глуши, в библию. Если находились читающие люди, то им начинали внимать, как священникам. Обладание книгами и умение читать давало человеку большой вес в глазах окружающих. Помню, отец одним из первых в деревне принес домой такую книгу. Она была написана непонятными европейскими буквами, и никто не знал, что в ней было. Однако взрослые с гордостью показывали ее гостям. На книгу приходила смотреть вся улица.
Первым, кто ее прочитал и объяснил нам, о чем эта книга, был дядя Ли. Правда, я до сих пор сомневаюсь - мне тогда показалось, что он схитрил. Затем дядя перекупил книгу у отца за большие деньги. Отец не хотел продавать, но дядя упросил его, сказав, что книга ему очень поможет в Яньцзине.
- Не надо было отцу это делать, - неожиданно просипевшим голосом проговорил старик. Лицо его потемнело. Он поднял взгляд и тут же опустил его. - В большом городе книги обращались во зло.
- Зло!? - изумленно переспросил я. - Но как же книги могут быть злом?
Старый китаец продолжительно посмотрел на меня.
- Книгами с выгодой пользовались сорняки. С их помощью они поднимались над толпой, открывали себе дороги на высокие должности, получали доступ к богатствам. Китайцы верили любым книгам. Те стали дорогой не к знаниям, а к обогащению. Люди часто их не понимали, но если честные, не кривые душой люди говорили об этом прямо, то сорняки врали, обращая книги в должности, почет и деньги. Книги стали знаком принадлежности к особым сословиям.
Старик неотрывно смотрел на меня, причем так тяжело, будто это я писал книги, с помощью которых китайские сорняки врали честным людям.
- Великий Мао раскрыл китайцам на это глаза. Мао объяснил людям, что книгами их обманывали.
- А поняв это, - старик понизил тон, словно подводя черту, - люди стали озлобляться против них. И достаточно было однажды поднести к одной поганой книге спичку, чтобы их стали повсюду сжигать - без разбора и без всякой команды сверху. Люди освобождались от низкопоклонства перед ними, пробуждались от их лживого дурмана. Огонь горящей книги действовал на китайца очищающе, как желтый дракон, изгоняющий иноземное наваждение и зло.
Старый китаец замолчал, а я застыл в ступоре.
М-да! Немцы, конечно, сжигали книги совсем по другой причине...
В замешательстве я повернулся к окну.
Ну надо же! Вот тебе и дикая китайская деревня!... "Достаточно было к одной поганой книге...", "иноземное наваждение..."... Каждое высказывание китайца было настолько емким и не лишенным резона, что требовало времени на осмысление.
Вагон плавно покачивался, и это уминало во мне скомканные мысли, укладывая их в относительный порядок. Мерный стук колес расставлял в них акценты. И все это происходило под слабое колыхание проплывающих за окном раскинутых полей и перелесков. Поезд уносил нас в глубины державы.
- Почему же вы назвали это культурной революцией? - спросил я.
Китаец поднял на меня взгляд. Ему опять понадобилось время, чтобы переварить вопрос.
- Потому что революция научила людей различать сорняки. Мы прозрели, мы поднялись, мы увидели сорняки в самих себе, увидели, как в погоне за богатством рождается зло, как оно прикрывается маской добра. Разве это не есть настоящая культура? Но мы поняли это не по мертвым книгам, а взглянув в зеркало - внутрь самих себя.
- Но, - возразил я, - для культурной революции нужны литература, искусство. Как у нас, например, Горький, Маяковский...
- Наша революция, - переварив мою тираду, проговорил китаец, - не имела своего Горького.
Я осекся. Тут в моей памяти всплыла давно подзабытая деталь - в годы китайской культурной революции в их театрах шли постановки пьес, написанных женой Мао, и только ее. Все остальные авторы - главным образом европейцы и американцы - были запрещены. Я непроизвольно усмехнулся. Ведь, даже несмотря на нехватку национальных авторов и гипотетический вред европейских и американских книг, о какой культуре можно здесь говорить - без книг Горького, Чехова, Шекспира, без музыки Бетховена, картин Рафаэля?
- Все равно! - возразил я. - Если не было своих писателей, то мир велик - взяли бы других. Разве культура - это только лишь понимание чего-то там?