Бербанк — иностранец. Архимед и его слова: «Не трогай мои чертежи» — апофеоз творческой мысли, непричастной повседневной жизни.
Картины повисели, повисели в кабинете отца и исчезли. Видимо, стало опасно афишировать, хотя бы и столь скромным образом, свою непричастность к кровавым превратностям строительства коммунизма. В генеральской квартире начальника свиты великого князя, куда переселился отец, картины не появились. Но непокоренный дух, утверждающий свою независимость, остался, и его изобличала маленькая картинка-литография, романтическое изображение молодой прекрасной женщины, смело глядящей вперед. Волосы ее распущены, она одета в рубище, ее руки связаны за спиной. Под картиной стоит по-французски «Ведьма» (La Sorsér). Дарвин, Кесслер, Книпович, отец отца — Симон Григорьевич Берг, составляли компанию осужденной на смерть ведунье.
Мы дожили до нэпа — новой экономической политики, введенной Лениным в 1923 году. Наступило превеликое изобилие. Великолепные возделанные крестьянами — русскими, финнами, немцами, прибалтами — огороды производили самые изысканные овощи в мире. Супермаркеты Италии и Америки не могли удивить меня ассортиментом овощей. Няня приносила с рынка цветную и брюссельскую капусту, спаржу и порей, каротель и лопаточки зеленого горошка. Заработали немецкие и французские кондитерские и пекарни. Зазвучали снова слова: «наполеон», «эклер», «буше», «пралине», и забытый вкус пирожных, венских булочек, птифуров, рогаликов мог стать в нашей семье повседневностью.
Мог, но не стал. В семье произошли великие перемены. Отец женился. Бабушке предложили уехать в Мелитополь.
Страх потерять ребенка сменился страхом, как бы ребенок не съел лишнее. Из любимых детей мы превратились в бездельников и дармоедов, в досадную помеху счастливого союза. Я могу смело утверждать, что я выросла на задворках высококультурной семьи. Каспар Гаузер, живший с раннего детства в затворничестве, вне общения с миром, — мой прототип. Нет, дело обстояло не так уж плохо. Нас было двое, и мы дружили. Няня была при нас, и мы учились в немецкой школе. Нас немного подучили дома немецкому языку, и мы поступили на немецкое отделение Реформатской школы. Теперь она называлась тридцать четвертой советской трудовой школой-девятилеткой. Нравы оставались старомодными. Отец в свое время боялся, чтобы няня называла его барином. Мы называли наших учителей не по имени-отчеству, а Herr Sadovsky, Fraülein Held, Fraülein Ludvig, Herr Seewald. Приветствуя учителей, девочки должны были делать полуреверанс — книксен. Писали мы готическим шрифтом.
Я была задира. “Warum hast du eine Palme auf dem Kopf?” — спросил меня учитель гимнастики. “Das ist keine Palme, — ответила я, — das ist eine Springbrunnen”. Когда Herr Seewald вызвал меня однажды декламировать стихи Rolands Horn, и рог умирающего Роланда звучал hinglagend über See und Wald, я трагическим голосом продекламировала: “hinklagend über Seewald”, “Lass bitte mein Familiennahmen ins Ruh”, — сказал Зеевальд. За шалости не наказывали. Сошла с рук и моя защита Толстого. Преподаватель русской литературы господин Стрижешковский цитировал Ленина: «Толстой — интеллигентский хлюпик». Я сказала, что уйду из класса, если он не прекратит. Господину Стрижешковскому я многим обязана. Благодаря ему я узнала стихи Есенина, Клюева, Северянина, Гастева, Блока, стихи запрещенных, затравленных, уничтоженных либо уничтоживших себя поэтов.
Первоклассное обучение шло на немецком языке. Любой декрет, а один декрет следовал за другим в сумасшедшем галопе, проводился в нашей школе в жизнь. Трудовое воспитание — так трудовое воспитание. Специализация — так специализация. Нас по-прежнему обучали четырем языкам, в переплетных мастерских мы получали трудовое воспитание. Нас обучали черчению, топографии и картографии, чтобы мы кончили школу, имея специальность. Наша школа в полной мере оправдывала всеобщее убеждение, что нет средств сделать немца бездельником.
Великая дружба, сплоченность, верность объединяли учеников нашего класса. Между нами и нашими прекрасными учителями, которых мы при всем том, конечно же, любили, шел непрерывный бой, велась настоящая классовая борьба. Договариваться о стратегии этой борьбы, вырабатывать свой кодовый язык, прибегать к каким бы то ни было средствам конспирации не было никакой надобности. Нужно было просто не предавать товарища. Нельзя родителям рассказывать того, что творилось в школе. Родители могли выдать учителям. А творились вещи довольно-таки необыкновенные и возможные только в условиях нашей великой дружбы.