— Так разве не вы Берг?
Палач был не без садизма. Он имел ясное представление о том, какова должна быть дочь идеалиста.
Ясно было, что он доберется и до меня. Первая попытка исключить меня из университета обошлась, однако, без него.
Классовая борьба в разгаре. Борются все со всеми. Студенты друг с другом. Студенты с преподавателями. Преподаватели со студентами. Даже выявлять идеологические шатания не нужно. Преследователи стоят на позиции жесткого детерминизма человеческого сознания со стороны социальных условий. Примат материи по отношению к духу понимался в буквальном смысле — было тебе или твоим родителям хорошо до революции, значит, ты враг революции и подлежишь уничтожению. Ты заявляешь, что готов служить трудовому народу, ты — волк в овечьей шкуре, с тебя надо сорвать маску. Будто и не было никогда самоотверженной подвижнической русской интеллигенции, великой русской литературы, великих социальных движений прошлого и нынешнего веков, движений, в которых интеллигенты увлекали за собой рабочие и крестьянские массы. Будто не было проблемы отцов и детей.
В разговоре с товарищем, Букин его фамилия, я сказала, что интеллигенция сыграла большую роль в оформлении классового и революционного сознания пролетариата. Я была предупреждена парторгом группы, Зоей Федоровной Федоровой, что меня будут «прорабатывать» на собрании комсомольской ячейки и что мне грозит исключение. И исключили бы, если бы не спасла меня Нина Рябинина, неизменно одерживавшая победу надо мной в академбоях. Нина знала толк не только в строении медузы и чередовании поколений у гидроидных полипов. Пародируя лозунг революции «Цель оправдывает средства», она, говорила:
— Я лгу редко и, если лгу, то с пользой для пролетариата.
Но говорила она это мне, а не Букину. К ней не привязывались. Она умела держать язык за зубами. Но и у нее был социальный идеал, ежеминутно оскорбляемый практикой строительства коммунизма. Ее отец, профессор-геолог, и в особенности дядя, известный палеонтолог Рябинин — великие почитатели моего отца, а Нина не имела причины скрывать от родителей то, что происходило в университете. Представители буржуазной интеллигенции снабдили ее книжкой Ленина «Что делать?», и там на семьдесят второй странице черным по белому (нет, по серому, ибо издание двадцатых годов, а бумажный кризис не преодолен в Советском Союзе поныне: бумагу, сделанную из тех самых чурок, которые в тридцатом году мы, движимые энтузиазмом, грузили на иностранные суда, по сей день ввозят из Германии и Финляндии), в этой убого изданной книге стояло, что революционное сознание привнесено в пролетариат буржуазной интеллигенцией. Книгу эту я взяла на собрание.
Я мало кого знала из присутствующих. Одну студентку знала — она давала мне в начале года направление на завод имени Казицкого и на фабрику-кухню заниматься ликбезом. Меня не спрашивали ни о чем на этом судилище. Сами говорили. Я, оказывается, сказала, что интеллигенция — гегемон революции. А я и слова-то такого — гегемон — не знала. И еще — я не занималась общественной работой, а я только ею и занималась, а то не видать бы Нине победы, бои шли бы вничью, превзойти ее невозможно, она знала решительно все. Голосовали. Кто за исключение? Принято единогласно: исключить. Тогда я, не соблюдая тех формальностей, которые так тщательно исполнял Кершнер на общественном суде по делу Мордухая-Болтовского, взяла слово.
— К смертной казни приговаривают за убийство с корыстной целью, — сказала я, — и то преступнику принадлежит последнее слово в суде. Это неправда, что я не занималась общественной работой. Спросите ее, она знает. Рабочие обоих заводов по своей инициативе послали благодарность в университет за мои уроки. Почему она молчит? А что касается роли интеллигенции в революции, так я сказала, что интеллигенция сыграла роль в оформлении революционного сознания пролетариата, а Ленин говорит, что оно привнесено в пролетариат буржуазной интеллигенцией.
И я прочитала по книжке.