Последний раз меня гнали из университета, когда я была на пятом курсе. Моя дипломная работа завершена и опубликована в «Докладах Академии наук». Я — председатель генетической секции Студенческого научного общества — работала с группой студентов по теме, предложенной Меллером. Мы изучали соотношение между дозой облучения и частотой внутрихромосомных перестроек у дрозофилы. Работали мы за городом, в Петергофском биологическом институте, во дворце графа Лейхтенбергского, убежавшего во время революции за границу. Петергофский институт служил университету летней базой для практических занятий со студентами. Дело было зимой. Во дворце нет электричества. Мы работали при керосиновых лампах. Две хорошо горящие лампы, две колбы с водой, подкрашенной медным купоросом, два пучка света, сходящиеся на фарфоровой пластинке, вполне заменяют осветитель лучшей в мире фирмы. Уверяю вас. Работать с бинокуляром при этих условиях можно. Термостатом служила комната, обогреваемая керосиновыми лампами. Заведующий кафедрой Александр Петрович Владимирский просил нас развернуть исследовательскую работу там. Городские власти грозились отнять дворец у университета, раз он зимой пустует. Лаборатории заработали, в их числе наша. Дворец мы отстояли.
Меллер, по пути из Москвы в Париж, куда он ехал, чтобы возглавить Международную конференцию по радиационной генетике, приехал в Ленинград и посетил нашу лабораторию в Петергофе. Мы первыми в мире показали, что внутрихромосомные перестройки возникают под действием Х-лучей в результате двух разрывов. Доклад Меллера в Париже включал наши данные. В столовой Петергофского института подготовились к встрече высокого гостя. Котлеты в тот день были гигантские.
А в это самое время в университете всем студентам, поступившим без экзамена, решили устроить экзамен по русскому языку.
Университет не пожелал выпускать малограмотных специалистов. Из нашей группы в 16 человек без ошибок диктовку написали два — Рапопорт и Ковалев. Я была лучшей среди провалившихся. Назначили занятия по русскому языку, где нас стали обучать правописанию. Петергоф давал мне право на свободное расписание. Но эта свобода не распространялась на русский язык. Да я и не собиралась пользоваться ею. Настало, наконец, время восполнить пробел в моем образовании. И я с большой охотой ходила на занятия. Но несколько уроков пришлось пропустить. Меня исключили из университета за непосещение занятий по русскому языку. Товарищи по группе, Федорова в их числе, позаботились об этом.
В первый раз я поверила, что исключена и что хлопотать о восстановлении бесполезно. Может быть, непрерывная травля, Дамоклов меч, висящий на тоненькой ниточке над моей головой, привели к нервному срыву. Я пошла на Ломоносовский фарфоровый завод, надеясь стать художником по фарфору. Меня согласились взять, не спрашивая об образовании. Директор завода, увидав мои рисунки, позвонил в художественный отдел. «Приходите, я вам что-то покажу, — говорил он, — это почище нашего Воробьевского». Пришли скульптор Данко и художник Скворцов. Меня повели в мастерскую и в музей, и я увидела Воробьевского, расписывающего блюдо традиционными волнами в русском стиле, и работы Воробьевского, выставленные в музее завода. Смотрела и думала: «Что касается Воробьевского, быть почище его немудрено». Там были другие. Их работы поражали смелостью, новизной и изяществом.
Прежде чем я приступила к расписыванию чашек, я узнала, что не исключена из университета. Сообщение о моем исключении, переданное товарищами по группе, — утка, пущенная, чтобы сбить меня с панталыку.
Я защищала дипломную работу, и товарищ по группе — Чемеков, тот самый Чемеков — великий знаток политэкономии — все пять лет я помогала ему в трудном для него деле овладения знаниями — не сводил глаз с циферблата часов, сидя передо мной в первом ряду аудитории, где шла защита, чтобы оборвать меня, когда мое время истечет. Но я подошла к финишу в назначенное время, минута в минуту. Я получила оценку «отлично». Три статьи, опубликованные в журнале Genetics в США, три статьи, опубликованные в трех разных журналах в СССР, — это моя дипломная работа.
Великий бой выдержал заведующий кафедрой А.П. Владимирский, чтобы оставить меня в аспирантуре при своей кафедре. Общественные организации наложили на мою кандидатуру вето. В газете «Ленинградский университет» появился пасквиль. Меня снова упрекали в отсутствии общественной работы. И опять это была неправда. Я преподавала генетику и общую биологию студентам младших курсов, отставшим по болезни или в силу семейных обстоятельств от товарищей. Студенты, мои ученики, узнав из газеты причину моего отвода, хотели писать протест, но я их отговорила. Я чувствовала, что обойдется.