Меллер, помимо атаки на ламаркизм, приводил новые доказательства хромосомной теории наследственности и показывал изображения гигантских хромосом в клетках слюнных желез личинок дрозофил. На экране в свете прожектора возникали те самые картины, которые я собиралась демонстрировать Презенту в Институте генетики Академии наук СССР.
Серебровский и Вавилов говорили о пользе, которую уже сейчас приносит генетика сельскому хозяйству. Презент жонглировал словами. Ламаркизм Берга был в свое время поповщиной. Ламаркизм Лысенко именовался теперь творческим дарвинизмом. Речь Лысенко была профанацией науки. Скрывать свое невежество он не имел ни малейшего основания. Зал бешено аплодировал, и я в том числе, когда А.С. Серебровский рассказывал, как он покупал гены. Он поехал за кроликами породы «Рекс» в Германию, Он заведовал тогда кафедрой генетики и селекции в Институте кролиководства. Стоят эти «Рексы» дорого и выносливостью не отличаются. Платить надо валютой. Серебровский купил двух плебейского вида, дешевых, выносливых кроликов, зная, что они гибриды и что в их генотипе содержится ген, придающий кроличьей шерсти драгоценные свойства породы «Рекс». В Москве гибридам предоставили возможность плодиться. Часть их потомства имела чудо-шерсть.
— Нет наследования признаков. Признаки развиваются в каждом поколении заново в результате взаимодействия генотипа и среды, — говорил Серебровский. — Из поколения в поколение передаются не признаки, а гены. Вероятность, что ген будет передан следующему поколению, не зависит от того, выявился или не выявился соответствующий ему признак. Мы знали не только, что в потомстве гибридов родятся нужные нам крольчата. Мы могли предсказать, сколько их будет.
Серебровский мог убедить аудиторию, но не правительство, не прессу.
Пребывание Меллера в Советском Союзе ставило под удар не только его самого, но и Вавилова. В 1937 году Вавилов сказал Меллеру, что ему лучше уехать.
В сентябре этого года я только-только вернулась из экспедиции, уехала со своими мухами в Петергоф и днем и ночью сидела за бинокуляром. Как я сменила радиационную генетику на анализ популяций, я расскажу потом. В канцелярию Петергофского института позвонил мой отец и попросил передать мне, чтобы я немедленно ехала в Ленинград. Вавилов приглашает меня к нему домой к шести часам вечера. Дело было утром, я поехала. Жила я в то время в квартире отца и мачехи. Отец сказал, что Меллер уезжает, и Вавилов приглашает меня на проводы.
В Петергофе к тому времени уже провели электричество, но ни ванн в общежитиях, ни бани не было. Я грязна, как сапог. Я мылась, сушилась, а отец негодовал, боясь, что я опоздаю.
— Я не стал бы звонить тебе, если бы знал, что ты будешь вести себя так безобразно, — говорил он в огорчении.
Но я не опоздала. Я пришла в квартиру Вавилова и застала там Меллера, одного. Вавилов где-то на заседании. Когда Вавилов вошел в свой кабинет, он застал картину, которая привела бы моего отца в полнейшее расстройство. Я лежала на диване на животе, Меллер стоял на коленях рядом с диваном. Мы чертили кривые и схемы скрещиваний на одной и той же бумажке, всецело поглощенные научной полемикой. О смущении не могло быть и речи.
К ужину Вавилов пригласил несколько человек. Помню среди них Марию Александровну Розанову, профессора университета. Потом Вавилов повел нас в кино. Смотрели фильм «Петр Первый». Потом гуляли по ночному Ленинграду. Меллер провел последнюю ночь в России в гостинице «Англетэр» на Исаакиевской площади. «Англетэр» — прежнее название гостиницы. Теперь она зовется «Ленинградская». Она не была еще переименована, когда поэт Сергей Есенин покончил в ней жизнь самоубийством. Маяковский в стихотворении «На смерть Есенина» называет ее старым именем. У входа в нее в первом часу ночи мы и расстались.
— Завтра в пять часов утра встреча на этом самом месте, — сказал Вавилов, прощаясь.
От Исаакиевской площади до дома минут двадцать ходьбы. Спать оставалось часа два с половиной. Я разбудила няню.
— Разбудишь меня в четыре? — спрашиваю.
— Разбужу.
В пять я была в назначенном месте. Вавилов принес яблоки и угощал нас. Он выглядел совершенно выспавшимся. Чтобы выспаться, ему достаточно было трех часов. Это — его фамильная черта.