Когда они приблизились, Джо бросил на него сердитый взгляд, но в этом взгляде прочитывалось и смирение: Вик опаздывал всегда и везде. Вик вздохнул с облегчением: в этот раз его устоявшаяся дурная репутация дала ему легкое прощение. Но удовольствие длилось всего лишь секунду. Он окинул взглядом гроб, и не поддающийся сомнению факт, что Эмма находится внутри него, мертвая, оглушил Вика своей простотой. Смерть дала ему рентгеновское зрение: казалось, что его взгляд легко пронзает тонкую деревянную стену между ним и закованным в обивку телом его любовницы. Видение было неотвязным, поскольку он имел дело не с абстрактной ситуацией — смертью, так легко обсуждаемой говорливыми интеллектуалами, склонными пофилософствовать, а с реальной смертью кого-то, кто еще, в буквальном смысле, имел телесную оболочку, кого-то, чья материальность еще жила в нем: ее запах, ее кожа, ее волосы, ее движения — кого-то, с кем они неистово любили друг друга — прости, Боже. Он не мог не представлять наяву вид Эммы, лежавшей в гробу, потому что не смог еще пока избавиться от привычки представлять себе Эмму постоянно.
На крышке гроба он заметил маленький белый листок бумаги, словно столовый прибор на обеденном столе. Это был конверт с открыткой внутри, на котором было написано слово «Мама». Из часовни стали медленно выходить люди, поравнявшись с гробом, они бросали на него цветы: тюльпаны, розы, лилии. Угрюмая мысль пришла Вику в голову: не зааплодировать ли.
Его взгляд, оторвавшись наконец от этой нелепой сцены, натолкнулся на стоявшую немного в стороне Тэсс; на ней был изящный длинный черный фрак и черная шляпка с вуалью. Вик не мог видеть ее глаз, но лицо ее было направлено в его сторону, и он мог предположить, что она смотрит на него с укором. Смягчив выражение лица, он поспешил присоединиться к ней, чтобы занять свое место среди выражавших соболезнования.
Затем были поминки. Джо пришлось во многом уступить семье Эммы, таким образом поминки представляли собой нечто среднее между крепкой попойкой на траурном собрании ирландского пролетариата и сдержанной гражданской панихидой, принятой в обществе среднего класса. Шли пасхальные каникулы, и мероприятие проходило в Мэйз-Хилл-Праймэри, школе, в которую Джо и Эмма записали Джексона в тот день, когда он родился.
Как только братья и кузены Эммы ступили на покрытый паркетом пол большого зала, то, не успев отряхнуть могильную пыль с манжет, они сразу же направились к импровизированному бару у задней стены, почти не обращая внимания на слайд-шоу, показ которого уже начался. Это был монтаж фотографий Эммы, звуковым фоном для которых служила кассета с гаэльскими арфами: Эмма-ребенок, с хвостиками на голове, менее светлыми, чем ожидал Вик, Эмма-студентка, с ярко подведенными тушью глазами, Эмма-невеста, улыбающаяся стоявшему рядом Джо. Глядя на экран, Вик понимал, как мало он знал о ней, о главных моментах ее жизни, фактах и цифрах, ежедневных буднях; и все же то, что было известно ему, — может быть, самое главное, — не знал больше никто.
Когда фотографии пустили по второму кругу, Соня вышла к кафедре на сцене перед экраном. Гаэльские арфы стихли, и слайд-шоу остановилось на Эмме-ребенке, ее хвостики торчали в разные стороны над головой Сони с тщательно зачесанной назад челкой.
Последние члены англо-саксонской общины расселись на складных стульях перед сценой.
— Леди и джентльмены… — начала она и тут же смешалась, — друзья… Мы собрались здесь, чтобы почтить память Эммы Серена, которая трагически погибла во вторник.
Гул голосов возле бара у задней стены, стихнув на секунду, тут же возобновился.
— Каждый, кто был знаком с Эммой, знает, что она очень сильно любила жизнь, и она, я уверена, хотела бы, чтобы этот день был больше похож на праздник, чем на поминки.
И тут началось: оратор за оратором, чтение речей, декламация стихов. Вик сидел радом с Тэсс, ее лицо оставалось бесстрастным, как если бы оно было скрыто вуалью. Вик тонул в полузабытьи, позволяя поминальным словам волнами колыхаться в его сознании: время, любовь, душа, жизнь, друзья, семья, птицы, огонь, ночь, море, загробная жизнь. Иногда он настраивался на голоса и пытался прислушиваться, и тогда на него накатывало отвращение, как в те дни, когда «Патологию» постоянно обходили другие группы. Он вспомнил одну из тех церемоний награждения, на которую они были приглашены. Выдвинутые в трех номинациях, они не получили ни одной; Вик помнил, как он сидел за круглым столиком, с деланным равнодушием глядя, как другие выходят на сцену, чтобы получить приз и сказать благодарственное слово.