Возвращаясь через Гринвич-Вилидж, он увидел мужчину, одетого в пальто, что было странным для того неистово жаркого дня, но каким-то образом соответствовало, по мнению Джо, его с ним нелегальному положению, их общему неподчинению этому национальному комендантскому часу. Он подумал, не обменяться ли несколькими словами, возможно, уместными в данной ситуации, об абсурдности всего происходящего или спросить, не видел ли тот поблизости открытого местечка, где можно было бы пропустить стаканчик, так как у него пересохло в горле от такой долгой прогулки на жаре. Но когда он начал к нему приближаться, мужчина посмотрел на него весьма высокомерно, и Джо подумал, что лучше не стоит, предположив, в шутку конечно, что это мог быть какой-нибудь переодетый полицейский. По дороге домой он завернул в Гринвич-парк и поднялся по холму к обсерватории, к месту, с которого через пару лет шагнет новое тысячелетие. Часто, размышляя о следующем веке, Джо вспоминал, как, будучи ребенком, он высчитал, сколько лет ему будет в двухтысячном году — тридцать пять, — и нашел это тогда просто невероятным. Но в этот день его мысли меньше всего замыкались на себе самом. Глядя на широкую панораму Лондона, открывшуюся с вершины холма, он почувствовал, как город растягивается сам и растягивает это событие, которое стало его частью. Джо почти физически слышал, как город кричит, кричит в сторону обсерватории о том, что смерть Дианы и все, с нею связанное, является последним великим историческим событием этого тысячелетия. Этот звук можно потрогать руками, подумал он, звук, исполненный значения.
И вдруг в двенадцать часов он почувствовал, как все погрузилось в полную тишину. Эта тишина, о существовании которой он узнал на каком-то спортивном матче, часто накрывает стадионы, но редко города, страны. Целых две минуты, не одну: это был марафон тишины, тишины, более глубокой, чем на стадионе, потому что там она всегда нарушается звонками мобильных телефонов (за которыми непременно следует нервное шуршание извлекаемого из кармана куска пластика) и отдаленным шумом строительных работ. Но в тот день смолкли и эти звуки: все мобильники были выключены, все работы приостановлены. Стоя у Гринвичской обсерватории, он вдруг испытал ужасный, несвойственный ему позыв выкрикнуть что-нибудь элементарное, ругательное — так с тобой случается на свадьбе во время паузы после вопроса «Здесь мужчины есть?». Слово «шлюха» казалось ему самым подходящим — долгий вопль с бесконечным «у» на протяжении всех двух минут, чтобы в конце выдохнуть «ха», а с неба одинокое эхо будет вторить «шлю-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у…»; но до того как он успел начать — вообще-то Джо редко следовал своим желаниям, это было больше по части его друга Вика, — тишина закончилась. Он услышал всплески звука тут и там: шарканье, скрипы и сдержанное покашливание — как в огромном зале филармонии между частями симфонии.
Джо подавил в себе желание крикнуть и направился в сторону дома, где его ждала жена, наверняка в слезах, которые она непременно обратит против него, злясь на его долгое отсутствие. Лондон остался позади Джо, Лондон, с цирком, устроенным в Оксфорде, и с круговым движением на Пиккадилли.
Джо был сильно влюблен в Эмму. Это было в его стиле. Он находил случайный секс проблематичным, потому что ощущал на себе большую ответственность. Джо испытывал за него настолько нелепую благодарность, что даже самые смехотворные дурацкие пьяные ошибки заканчивались для него мини-романом. И где-то в недрах души ему был невыносим процесс выбраковки, или, лучше сказать, ему нелегко давался отбор методом исключения — этот момент после-после-соития, когда он уже стоял в дверях, а женщина смотрела на него в рассветном сумраке, сочащемся сквозь шторы, не ожидая от него ни обещаний, ни обмена номерами телефонов. Джо ощущал невероятную тяжесть, представляя наличие у женщин таких ожиданий.