Уходя в никуда, утешаешься всё-таки
неутешительной континуума константой.
Неуверенно просишь повторить, горло
дышит севером, ответ на вопрос "сколько?"
опускает осиянную голову
на жалкую сдачу на плоскости столика.
Кабачок Франсуа Вийона
Здесь грызла кости маета метафор
такая, что, упав на столик,
официант, рванув рубаху, плакал,
как алкоголик.
Здесь сиживали Лермонтов и Блок,
и стриженые женщины Бодлера
им пели и плевали в потолок
и в биосферу.
Здесь, не поймав мыша, плясал чердак,
и стены падали, и неуклюжесть Баха
была сильней, чем тёмный кавардак
Бетховенского страха.
Здесь правил африканский тамада,
имея скулы древней пирамиды.
И если кто-то суесловил, да
был битым.
Здесь чувства и огромные глаза
расписывали Босх и Врубель,
и опускалась чёрная звезда
собаке в руку.
Здесь было место для убогих всех;
весна цвела, гниение отбросив,
и жрал стихи в камине красный смех,
обезголосев.
***
Василю Стусу
Поколенью заплёванных улиц, стандартных домов
посвящаю победный свой хрип над судьбою; отрыжку
всех великих затей громадья и могил без гробов
возвращаю, как фраер фартовый, наличкой
той великой державе закрытых решётками глаз,
наши спины ласкавшей когтистою лапой самицы,
забывавшей про имя, крестившею цифрою нас,
где друг дружке аукнуть, и было в лесу заблудиться;
отрывая от локтя помятое дверью крыло,
прижимая к губам, как бомжара с горилкой посуду,
где метались солёные зубы меж выбитых слов,
сохраняя в последнем сознанье "я всё-таки буду",
я, рождённый садовником быть, белых роз
воспеватель, выхаркивал строчки о мрази;
в новый век созидателей новых фантазий
старый город каштанов меня, разыскав, перенёс.
***
От жажды умирали над ручьём,
тянули нескончаемую требу,
кривили губы чёрные: "За що?"
и не было руки делить семь хлебов.
***
Боже мой, я скажу, когда мне надоест
подниматься по грязным ступенькам подъезда,
долго звякать ключом, в дверь ввалившись, засесть,
не раздевшись, в берлоге, в окопе, в насесте.
Я скажу, когда горькою станет вода,
кислым хлеб, когда муха за рамой
станет белой, а с неба ночная звезда,
отгорев, упадёт на траву за оградой.
Я шепну, когда длинная тень по углам
перестанет метаться и станет короче,
разговор, как ни кинь, начинается там,
где кончается слово и ставится точка.
Я откроюсь, что славил пустые углы,
петлю куртки, а не обитателя оной,
улыбался простою оттяжкой скулы,
ждал не писем, скорее, шагов почтальона.
Но я был приобщён и к иной красоте
в те минуты, когда и не думал об этом.
Что скрывать мне в твоей неземной пустоте,
когда стану невидимым в этой?
Продолжая наблюдения
Осень – изношенная одежда лета,
каждый второй в государстве лишний,
и спутник необходим планете,
как фига пустому карману нищего.
Фаллос – древко знамени животворящей глины,
то, что случится с нами, – результат бессилия
времени перед пространством;
по-настоящему страшно –
остающимся в этом мире.
И потому как жизнь – игра
и смерть, как следствие азарта,
сегодня – это вчера,
переигравшее завтра.
***
Не сбежать лопаткам, проколов матрац,
и в подушку надышишь прадавнее ууу,
ночью пряди растут быстрее, чем глаз
состригает их золотую копну.
Эта кость жива; повторяешь её
всю в подробностях, сколько можешь мочь,
и сквозь тёмные обмороки хрипишь: “Моё!”,
о ребро крича как в шестую ночь.
***
Домой вернулся Одиссей,
на век состарилась Европа,
и до нуля число гостей
уже остригла Пенелопа,
в себе замкнулась. И камин
рассыпался. Прошла эпоха,
не колыхнув рядно гардин.
Вино допил, собака сдохла.
Зачем куда-то уезжать?
Вернёшься, всё забудешь снова
на той странице, где молчать
над тройкой букв, держащей слово.
***
Я видел души в профиле лица
чиновника, поэта, подлеца,
тень закрывала веки им, однако
я не заметил в них ни тени страха,
и независимо, какими были уши,
ничем не различались души.
Вздымался несгибающийся перст,
потела в жмене суетная сдача,
вослед нам скручивалась фига на удачу,
не изменялись души, как окрест
не изменялись контуры ландшафта,
всё так же уголь выдавала шахта,
где часто падал снег, валили лес,
кидали лохов ловкие кидалы,