– А Кузин где?
Пломбир попытался произнести что-то, но язык у него уже не работал.
– Бросил тебя Кузя, – укоризненно произнес Булыкин.
Майор ошибался. Кузин бился вместе со своими бойцами. Но для него специально был припасен заряд картечи. Нарушил правило Кузя – автор не должен лезть в мясорубку баклана. Не посмотрел, что давно уже вышел из формы. Пузо выпирает, одышка. Эх, пива надо было меньше пить, Кузя, и меньше закусывать…
Пикинес и Шуруп завалили Кузина на заднее сиденье и предъявили ультиматум. Или он признает власть грифов, или его поджарят прямо здесь, в его стареньком джипе. Чтобы услышать внятный ответ, сорвали со рта скотч.
Кузин сделал несколько глотков воздуха и закашлялся. Тянул время.
– Ну! – сказал Пикинес. – Что, очко слиплось? Ну, понятно, очко не феррум. Попал ты, Кузя, в бидон.
– У меня последнее желание, – сказал Кузин. – Не может это творить Чеснок. Кто за ним стоит?
– Папа Римский, – загоготал Шуруп.
– Борзометра на вас нет, – Кузин ударил головой одного, попытался достать другого. Не вышло. Его закрыли в джипе.
Пикинес открыл крышку бензобака, засунул шланг, ртом откачал бензин и начал поливать машину…
К пустырю подкатил микроавтобус с надписью на боку «Информагентство». Первым выскочил юркий оператор с камерой и переносным юпитером. Потом показалась Анна Ланцева.
– Почему здесь посторонние? – повысил голос Булыкин.
– Никита, бог с тобой, какая я посторонняя?
– А ты уверена, что сможешь хоть слово сказать? – свистящим шепотом спросил Булыкин. – И неужели вы будете это снимать? Я своими руками расшибу камеру, ясно?
Его предупреждение было излишним. Разглядев поле битвы, оператор опустил камеру и зажал рот. Его затошнило. Анна, пошатываясь, вернулась в микроавтобус. Водитель достал из аптечки нашатырь…
Пламя осветило силуэт горящей машины, Булыкин понял, что это могло означать. Он окликнул Гошу. Подбежав, они попытались погасить огонь. Но было поздно. Они едва успели отскочить в сторону, как тут же рвануло.
Пришедший в себя оператор снимал эту картину. Анна, задыхаясь от волнения, говорила в микрофон:
– Так они расправляются с предводителями группировок. Избивают до полусмерти, связывают, закрывают в машине и поджигают. Человек сгорает заживо. Не исключено, что завтра утром пресс-служба УВД снова откажется сообщить подробности происшедшего. Снова нам будут внушать, мол, у нас есть молодежные группировки, но говорить о какой-то войне между ними якобы преждевременно. Ситуация очень напоминает ту, которая сложилась в 80-е годы в Казани. Тогда тоже не могли найти объяснения, почему с виду нормальные ребята время от времени превращаются в жестоких убийц. Почему ребятам интересна жесть, то есть жестокость? Почему они, вооружившись металлическими прутьями, кастетами и ножами, идут стенка на стенку? Нам не дают в этом разобраться.
Подошел мужик. Тот, что вызвал «скорую». Покачиваясь, заявил, что его тяготит желание дать интервью. Анна сунула ему под нос микрофон.
– Мы тоже дрались, но эти же просто убивают друг друга. Наверно, такого нигде нет, как у нас. Город наш – это жопа цивилизации, – голос мужика зазвенел от гражданского гнева, – его стеной надо обнести, как зоопарк, и билеты продавать.
– Что делать-то с этим? – спросила Анна.
– Сталина надо поднять.
– А серьезно?
– Я белая кость, токарь от бога, – мужик икнул. – Я ракеты делал. Я прихожу на работу, а мне говорят: работы нет, тебе пособие платят, вот и гуляй. В бутлегера превратили. Бутылки собираю. И таких, как я, знаешь сколько? А это внуки наши бьются, зло срывают. Я много не прошу, голуба моя, тридцатник, больше не надо.
Анна протянула сотенную. Прежде чем принять дар, токарь от бога несколько секунд поколебался, проявлял достоинство.
Подошел Булыкин. Спросил с тоской:
– Утром выдашь в эфир? В «Вестях»?
– Это моя работа, Никита, – тихо, как бы извиняясь, сказала Анна.
Мэр Поволжска Николай Федорович Лещев слушал сидящего рядом переводчика и удивлялся: какого хрена эти господа лыбятся? Участники совещания обсуждали серьезные проблемы, но при этом почему-то улыбались друг другу, шутили, острили. Обстановка была, по мнению Лещева, совершенно не деловая. Он бы пресек этот цирк. Не хрена зубоскалить, когда обсуждаются животрепещущие вопросы.
Но пресечь Николай Федорович не мог. Совещание шло не в Поволжске и даже не в России, а в европейском городе, куда он приехал, так сказать, за опытом. Он мог только в порядке протеста громко говорить с переводчиком, не обращая внимания на робко-осуждающие взгляды. Эти малахольные господа даже возмущаться толком не умели.