Балкон Нисон закрыл, открутил ручку и тоже спрятал её, как и практически все острые вещи в доме. Вот чего-чего, а прийти домой и обнаружить труп ему точно не хотелось. По той же причине на окнах отсутствовали ручки, аптечка надежно спрятана, а все веревки и остальные крепкие длинные вещи отправились на мусорку. Вообще, при желании Лину, конечно, это бы никак не остановило, но Нисону было так спокойнее.
Да и к тому же, он звонил ей каждые два часа. Иногда, он сбрасывал сразу, как только Лина брала трубку, ведь разговаривать им не о чем. На работе всё как-то валилось из рук, начальник грозился увольнением, но сам Нисон понимал, что это не произойдет, ведь на его место некого поставить. Всё же приходить на нелюбимую работу и уходить к нелюбимой жене казалось пыткой для него. Нисон не мог сказать, что по-прежнему любит Лину. Она изменилась, сильно изменилась. Теперь Нисон лишь хотел больше не видеть истощенное больное тело, которое сжалось в маленький клубок в углу кровати. Разве можно любить нечто подобное? Нисон бы сказал, что нет. Но всё же, за столько времени Нисон успел привыкнуть ко всему, по своему обычаю, не пытался стремиться к лучшему. Раз происходит так — значит суждено так. Прошло более двух месяцев, а Лине становилось лишь хуже.
Он отгонял мысли о разводе, ведь Лина была одна, а возвращаться домой к нелюбимой семье ей точно не хотелось. Почему-то Нисону было очень жаль эту… женщину, что вдруг обрела на голове безобразные клочки волос, а те, что не были запятнаны серым сумасшествием, выпадали, из-за чего прежние пушистые и густые волосы обвисли и стали похожими на сосульки, потому что были разной длины. Лицо её всегда было белым, а на этом белом холсте зияли чёрная кожа вокруг глаз и зелёные болезненные и тоскливые глаза, если, конечно, их можно было назвать просто глазами. Костлявое тело, проходившее на тело мертвеца, лежало практически без движений всё время на кровати. Да, Нисон всё ещё возвращался в чистую квартиру, его встречал горячий ужин, он был почему-то невкусным, хотя рецепт явно не поменялся, но его встречала не прыгающая жена, что с улыбкой до ушей и огоньком в глазах рассказывала последние новости, а свернувшийся комочек на кровати.
Он злился на Лину за её слабость, но в глубине души понимал, насколько это было важно для Лины… Нет, всё-таки не понимал. Никто кроме неё никогда не сможет понять, насколько это убило и раздавило её. Никогда.
Собачий вой
Нисон вновь ушел на работу, оставив её наедине с мыслями. Они съели бы её полностью, если бы не периодические истерики, каждую из которых Лина запомнила, словно самый ценный момент.
Когда-нибудь пробовали рождаться и умирать, будто подёнки, за один день? А вот Лина пробовала. Если уж и считать все её смерти, то получается какое-то очень большое число, которое наводило на мысль, что "смерть" — это нечто бесконечное и недосягаемое. Вечером она умирала; утром рождалась. Сансара, бесконечный круг ада, который обрекал Лину позабыть о том, что такое жизнь.
Сейчас бы её все звали матерью… Мать… Лина поморщилась. Она бы хотела, чтобы её так не называли, ведь сама Лина называла матерью того человека, который и посадил Лину на этот адский круг.
«Матерью» она её называла, только чтобы не называть её скрипящим и столь ненавистным Линой именем. Как бывает, даёшь странные клички людям, чьи имена для тебя не важны так же, как и сами эти люди. Вряд-ли бы кто-то запомнил как зовут ту девушку, которая на празднике весь вечер ворчала и ругалась. Скорее всего, она бы сразу получила кличку или ещё неприятнее, её бы звали «эта».
Вот и Лина свою мать всегда звала «мать», это стало каким-то обзывательством даже, клеймом. А для кого-то человек, которого они называли мамой, был святым и самым любимым. Для Лины же её мать была проклятьем и горем.
Мать была худой, длинноволосой и очень-очень злой. Её глаза сияли пожаром, но пожаром не любви, счастья и страсти, а пожаром злобы, гнева и ненависти. Вот такой и запомнилась Лине её мать. И она бы не хотела, чтобы под словом, которое для Лины означало лишь агрессию и боль, дочка запомнила её… Не хотела бы… А теперь она и вовсе никак не запомнит Лину.
Думать о ребенке всё время было тяжело, но тяжелее думать о мертвом ребёнке. Тяжело думать и слышать его.
Слышать?
Лина вдруг будто бы проснулась, хотя, очевидно, не спала. Кто-то кричал. Выл, срывая голос, звал её. Да, он определённо звал только её, в плаче она слышала тихое и неприрываное «ма-ма-ма».