— Чего это «другого»?
Я не мог взять в толк, к чему он клонит.
Громов поднял ладонь: погодите, не перебивайте.
— Корень проблемы в том, что вы храбрый человек. Привычный к риску. Я и сам был таким же. Мне легко вас понять. Вы ведь, выражаясь пафосно, не раз смотрели смерти в глаза?
— Приходилось…
— И ведь не трусили?
— Вроде нет…
— А сейчас чувствуете себя дрожащей биомассой и сами себя за это презираете. Наверное, мечетесь по дому? Бывает, что и плачете?
Я не ответил.
— Стыдиться тут нечего. — Громов заговорил тише, мягче. — Есть такой синдром, называется «Страх храбреца». В определенной специфической ситуации бывает, что люди слабохарактерные, даже робкие встречают смерть довольно спокойно, с достоинством, а прославленные смельчаки совершенно теряют лицо.
— В какой такой ситуации? — пролепетал я.
— На эшафоте. У вас в анкете, в разделе «Изменение привычек», в графе «Чтение», написано: «Стал читать только историческую литературу». Это, кстати говоря, довольно распространенное явление среди моих пациентов с культурным уровнем выше среднего. У меня есть гипотеза, объясняющая этот психологический феномен, но не буду сейчас отвлекаться… Так вот, если вы хорошо знаете историю, вам наверняка известны казусы, когда храбрецы перед казнью молили о пощаде, или вырывались из рук палачей, или вопили. Я читал, что современников поразило малодушие, которое проявил на плахе Эдвард Стаффорд, доблестный рыцарь, победитель множества турниров, приговоренный к отсечению головы Генрихом Восьмым. Глава штурмовиков Рем, герой Первой мировой, когда его расстреливали, рыдал и бился. А вот трусоватый Риббентроп перед виселицей…
— Завязывайте с историей, а? — хрипло сказал я. Меня начинало трясти от этой лекции. Или от вкрадчивого голоса Громова. Или от чего-то другого. Не знаю. Я сам не понимал, что со мной.
— Хорошо. Я вот к чему веду. Храбрый человек — это человек, обладающий даром принимать быстрые решения в ситуациях повышенного риска. Когда есть выбор между тем, чтобы спрятаться от опасности или ринуться ей навстречу, он выбирает второе. Но должен быть выбор. А у осужденного на смерть никакого выбора нет. Вы, Николай, боитесь не смерти, а отсутствия выбора. Вы чувствуете себя связанным бараном, которому гарантированно перережут горло, и он ничего не может с этим поделать — только блеять…
Я зажмурился.
Откуда он знает?
Вчера ночью мне приснился кошмар. Именно про это. Как будто я снова в горах, в плену у «чехов», и меня сейчас зарежут. Вывернули руки, подносят к горлу ржавый зазубренный тесак, а я не могу даже отвернуться — сзади тянут за волосы. Я проснулся с воплем.
— В слезах ничего стыдного нет, — быстро сказал Громов. — Плачьте. Это полезно…
Но расклеиваться на людях — до этого я еще не докатился.
— Покурю, — буркнул я сдавленно.
Быстро поднялся, чуть не опрокинув стул. Вышел.
— Браво, маэстро, — пробасил за моей спиной Черепах. — Не устаю восхищаться.
Громов ответил ему:
— Молчите…
В коридоре я никак не мог вытащить из пачки сигарету. Не слушались пальцы. А когда наконец достал, увидел на стене табличку «Thank you for not smoking» — и бульдог в котелке с перевернутой книзу трубкой.
Окей. Покурить на свежем воздухе — это еще лучше.
Во дворе я вдохнул полной грудью весенний воздух. Дышать стало легче. Руки дрожали, но клокотание в горле утихло.
Чертов «маэстро» попал в самую точку. Бараном на бойне — вот кем я себя чувствовал все эти дни. И вдруг подумалось: а может, хрен вам всем? Катитесь со своими тремя месяцами?
Не уверен, что Громов желал достичь именно этого эффекта. Но впервые за двенадцать дней тоскливый ужас немного отодвинулся.
Я сразу позвонил Льву Львовичу и рассказал про свою идею.
Он выслушал, не перебивая. Когда я замолчал, сказал:
— Ну, этот выбор у тебя остается всегда. И пистолет не понадобится. Есть способы получше. Застрелиться гораздо трудней, чем ты думаешь. Мне дважды приходилось доставать пулю из мозга несостоявшихся самоубийц. Оба выжили. Правда, одного парализовало, а второй остался идиотом… Нет, Николай. Я тебя к Громову не за этим посылал. Пусть он с тобой еще поработает.
И отключился. Он редко говорит «до свидания».
После разговора с Львом Львовичем мне, как всегда, стало легче. Я выпустил струйку дыма, огляделся.
Двор как двор. Обычный старомосковский каменный колодец. Ни деревца. Только освещенные и неосвещенные окна, асфальт, припаркованные машины.
Одна из них («ауди», кроссовер) вдруг коротко мигнула фарами. Кто-то там сидел за рулем. Женщина.