– Да, – скромно ответил Катилина.
– Ну что ж, – сказал проконсул, – пожалуй, это разумно. Он был состоятелен, этот негодяй?
– Да, о великий и мудрый.
– Ты получишь половину, Катилина.
– Благодарю тебя, о великий!
– Но впредь… – Сулла поднял руку, – но впредь не советую тебе слишком испытывать свое терпение. Эдак можно и сердце надорвать: действуй поживее. Понял?
Катилина припал к его руке. И жарко ее целовал.
– Всегда, всю жизнь, – шептал он, – буду служить тебе верную службу. Буду ненавидеть врагов твоих, как своих, о великий и мудрый!
– Гибрид получит соответствующее указание, – промолвил Сулла. Он имел в виду вопрос об имуществе убитого Квинта, брата Катилины, того самого Катилины, который стоял много лет спустя во главе двух заговоров и, следуя по стопам Суллы, пытался захватить власть. (Не его вина, что это ему не удалось.)
Катилина помчался домой. Полетел, что называется, на крыльях радости. С него не только снималось клеймо братоубийцы, но значительно увеличивалось личное имущество, и он торопился сообщить об этом своей дорогой супруге…
Следующим был Крисп. Эпикед ввел его, и тот остановился в нескольких шагах от Суллы. Прочно. Непоколебимо. Его горячий взор устремился на любимого вождя и полководца. Впервые Крисп видел Суллу на столь близком расстоянии.
– О великий и мудрый! По твоему повелению явился твой недостойный слуга, центурион Крисп.
Солдатский рапорт всегда ублажал слух полководца. Сулла улыбнулся. Попытался определить его силу, стать, ум, поскольку это можно сделать на близком расстоянии и в несколько секунд.
– Ты, говорят, ходил вместе со мною в поход? – сказал Сулла.
– О великий, на рукавах моих следы твоих наград!
– Прекрасно! И ты был ранен?
– Да, о великий! Во Фракии. Чуть-чуть. Под Афинами. В мякоть левой ноги. Чуть пониже колена. И в Геллеспонте: в меня угодил митридатовский дротик.
– Жизнью своей доволен? – Сулла вытянул ноги. Хлебнул снеговой воды.
– О да! Великий и мудрый, живу я в особняке, прекрасном. Только твоя щедрость способна так награждать своего слугу.
– Женат?
– О великий и мудрый! Завтра моя свадьба, ежели не будет на то твоего неудовольствия.
– Не будет, – сказал Сулла. – Это только лишь начало. Ведь пойдут дети. И тебе пригодится, скажем, вилла в Кампанье.
Крисп засиял.
Сулла оставил кресло, подошел к имплювию. Поискал того, кто глядел на него со дна; да, краснота исчезла… И он обратился к Криспу:
– Что скажешь, если придется тебе оставить свою когорту, к которой привык?
– Во имя чего, о великий? – спросил центурион.
– Во имя службы здесь. – Сулла топнул ногой.
– О великий! Моя жизнь принадлежит только тебе!
Сулла снова обратил свое внимание на человека, глазевшего на него из воды. И сказал как бы между прочим:
– Однако жизнь здесь многотрудная. Это тебе не цветочки поливать в саду. И не детей нянчить. – И уже вовсе жестко: – Нам нужен обнаженный меч. Постоянно. Карающая рука нужна. И преданное сердце. Безотчетно преданное. Понял меня?
– О да! Великий и мудрый! Я готов на все ради тебя, ради одного твоего слова.
– Посмотрим… – проговорил Сулла и распорядился через Эпикеда выдать центуриону три тысячи сестерциев.
На радостях Крисп прогромыхал своими сапогами. Словно в лагере перед палаткой полководца. И направился к выходу.
– А этого певца, – сказал Сулла Эпикеду, – веди в таблинум.
Еще раз бросив взгляд на зеркальную поверхность имплювия, Сулла заторопился к своему столу. За которым и встретил известного столичного барда.
Это был небольшой человек по имени Вариний. Он одинаково свободно писал по-эллински и по-латински. Такой степенный, толстеющий, лет пятидесяти пяти. Лысоватый. С густыми бровями, похожими на двух нахохлившихся воробьев. Кажется, из вольноотпущенников по родительской линии. Но сам настоящий квирит. Можно сказать, кумир молодежи. Его любовная лирика сводила с ума женщин. Особенную популярность завоевала его поэма «Ганнибал под Римом». Она возбуждала высокие патриотические чувства. В свое время сенат присвоил ему почетный титул Великого Поэта Республики. Ни до, ни после подобного не бывало. Золотой венок триумфатора увенчал голову поэта.
Поэт увидел перед собой хмурого, небрежно побритого проконсула. Ни один мускул не дрогнул на лице Суллы. Никаких чувств не выразили его глаза, казалось пересаженные с другого человека. Может быть, с рыжего тевтона.
– Сулла! – воскликнул поэт, театрально разводя руки. – Я помню тебя совсем еще молодым. Смотрю на тебя и думаю: что же в тебе изменилось за эти годы?
Полководец молчал. Он тоже думал о том, что изменилось в самом Варинии?.. Небольшая полнота? Но, помнится, он и тогда, в молодости, был склонен к полноте. Лысина? Но, помнится, и в те годы поэт не обладал вихрастой шевелюрой. Этот Вариний однажды выручил Суллу из большого денежного затруднения. Он дал Сулле взаймы несколько тысяч тетрадрахм, не требуя ни синграфы – векселя, ни поручителя. Да, этот самый Вариний, который нынче чем-то недоволен. Что же, поглядим, с чем пришел Великий Поэт…
Поэт сказал:
– Мне кажется, что ты стал молчаливым.
Сулла вздохнул.
– Мне кажется, что ты слишком угрюм. Более, чем положено государственному деятелю.
Поэт потирал руки на восточный манер. Он был убежден, что приятные воспоминания давних лет растопят холодность Суллы. Но ничего подобного не случилось. Диктатор стоял во весь рост, изображая собственное каменное изваяние, над которым трудились ваятели. (Решено было поставить его скульптуру в сенате.)
– Как живешь, Вариний? – спросил наконец Сулла. Его голос доносился словно откуда-то снизу, из-под пола: настолько он был неестественным.
– Живу… – пробормотал поэт, подавленный холодным приемом.
– Присаживайся. Говори. Я слушаю.
Вариний понял, что перед ним совсем другой человек. Возможно, выросший из того самого молодого Суллы, но другой. Что же его так покорежило?
После столь сухого, неприветливого предложения: «Говори. Я слушаю» – у поэта пропала всякая охота говорить. Он подумал: не повернуться ли назад и не уйти ли? Однако переборол себя. Сел на скамью. И приступил.
Его беспокоило положение дел. (Сулла отвернулся от него.) Государственных дел. (Сулла уперся взглядом в самый пол.) Настроение людей внушает большое опасение. (Сулла вскинул голову, будто следил за полетом мух.) Очень большое. (Сулла кашлянул.)
– Откуда все это? – взволнованно говорил поэт. – Есть только один источник. Я это доподлинно установил. Греки говорят: найди источник, определи его, и ты познаешь истину.
– Болтуны, – буркнул Сулла.
– Кто? – Поэт привстал.
– Твои греки. А кто же еще?! Они хотели преподать мне свою философию еще в Афинах. Но получилось обратное. Там три дня и три ночи текла река. Кровавая река. Не советую особенно полагаться на греков и их философию.
Поэт был сбит с толку. Потерял нить своей мысли. Судорожными движениями потирал лоб. В то время как Сулла следил за ним внимательнейшим, подозрительным взглядом. Словно из-за угла.
– Слушаю, – поторопил диктатор голосом, еще более мрачным, чем вначале.
– Да… Вот я и говорю… – Поэт с трудом припоминал свой «источник», который чуть не поглотила эта самая «кровавая афинская река». – Да, источник один: страх.
– Что? – Сулла подбоченился и нагнулся над столом.
– Страх…
– Какой страх?
Поэт подумал:
– Обыкновенный. Животный.
Диктатор усмехнулся. Стал спиною. И сказал:
– Дальше?
– А твои списки… – поэт усмехнулся. Надо заметить – совсем некстати.
– Что мои списки? Какие?
– Проскрипционные.
– Они вовсе не мои! Их узаконил сенат. Надо кое-что знать, прежде чем раскрывать рот!
Сулла хватил кулаком по столу.
Бедный поэт чуть не проглотил язык. Заерзал на скамье. Кашляя нервным, спазматическим кашлем.
– Дальше?
Вариний вздрогнул. Из последних сил выговорил:
– Многие знатные люди – в страхе. Все ждут своего конца. Трусят. Дрожат, как зайцы. Не кажут носа из дома. Как улитки пугливые.