Теперь портрет был зафиксирован, и вся последовавшая после правления Августа литература только развивала размышления вокруг того, что стало «загадкой» Суллы и что мы рассматриваем как исходящее из «мифа» Суллы. Два греческих автора хорошо демонстрируют этот шаг. Сначала Плутарх: «У Мария, который выглядел суровым с самого начала, приход к власти ужесточил, но не изменил естество. Случай с Суллой был совсем другим: сначала он как добрый гражданин со сдержанностью использовал свою фортуну; он создал себе репутацию аристократического лидера, но преданного народу; кроме того, в молодости он любил смеяться и был чувствителен к состраданию, мог легко заплакать. Его пример позволяет таким образом с полным правом инкриминировать абсолютную власть и показать, что она мешает тем, кто ее отправляет, сохранить характер и нравы, которые у них были прежде, делая их капризными, спесивыми, негуманными. Является ли это эффектом изменения и искажения натуры под влиянием Фортуны? Или скорее произведенным могуществом врожденного предрасположения к плохому? Именно в этом ракурсе следует рассматривать вопрос». Дион Кассий: «Сулла победил самнитов; в ореоле славы до сих пор степень его подвигов и мудрость его резолюций, его гуманизм, его почитание богов вознесли его выше всех. Каждый признавал, что достоинство ему дала Фортуна как вспомогательное средство; но после этой победы в нем произошло такое изменение, что невозможно сказать, нужно ли признавать за одним и тем же человеком действия, которые ей предшествовали, и те, которые последовали за ней: настолько, по моему мнению, правда, что он не смог вынести своего счастья. Он позволил себе то, в чем упрекал других, когда был слабым; он даже пошел дальше и совершил более варварские действия. Без сомнения, у него было желание их совершить; и это желание обнаружилось, как только Сулла стал могущественным: многие думают также, что высшая власть явилась основной причиной его злобы. Едва победив самнитов и поверив в конец войны (то, что оставалось, было ничем в его глазах), он проявился совершенно отличным от самого себя. Он оставил, в некотором смысле, Суллу вне стен, на поле битвы, и стал более жестоким, чем Цинна, Марий и все те, кто жил после него. Никогда он не обращался ни с одним из чужих народов, воевавших с ним, так, как он обращался со своей родиной: можно было бы сказать, что она тоже была подчинена с помощью оружия».
Однако в течение этого долгого периода история Суллы обогатилась некоторыми дополнительными эпизодами, проистекающими либо от влияния других приключений более или менее легендарных личностей, либо из элементов, почерпнутых из полемики эпохи Цицерона, либо просто из позднейших «фабрикаций», предназначенных приукрасить рассказ. Таким образом, узнаем благодаря Валерию Максиму, желающему взволновать своих читателей, что Сулла, не удовлетворенный отмщением тем, кто носил оружие, «приказал также вытащить мечи и против женщин».
Конечно, цифра жертв проскрипции со временем приняла впечатляющий размах: во времена Плиния Старшего (II век н. э.) их уже многие тысячи. А при Империи узнают, что Сулла будто бы умер от фтириаза, то есть болезни, характеризующейся пролиферацией в кровь насекомых, которые разъедают организм. Ясно, что эта басня была придумана врагами диктатора, но она нашла свое место у Плутарха, который дает даже некоторые детали: «Он долгое время не подозревал, что у него внутри гнойный абсцесс и инфекция поразила всю его плоть и превратила ее во вши. Много людей днем и ночью было занято тем, что снимало этих паразитов, но то, что они убирали, было ничто по сравнению с тем, что вновь появлялось: вся его одежда, ванная, вода для купания, еда оказались запакощены этим потоком так, что они кишели! Много раз на день он погружался в воду, чтобы помыться и очиститься, но это был напрасный труд: гниение быстро охватывало его, и пролиферация вшей не поддавалась никакой очистке». Другой грек, Пасаний, знал даже происхождение этой болезни: она будто бы восходит к моменту, когда, наконец, был взят Афинский акрополь. Аристион в этот момент нашел прибежище в святилище Афины, и Сулла пренебрегая священной гарантией, которую нужно было оказать этому месту, вытащил его оттуда и казнил. Отсюда ярость богини, которая вселила в него эту постыдную болезнь. Во всяком случае, интересно понять процесс фабрикации подобной истории, приблизив ее к притче о пахаре и вшах, данной третьим греком, Аппием. Речь идет об ответе, данном будто бы Суллой тем, кто спрашивал его, почему он отдал приказ казнить Квинта Лукреция Офеллу, противившегося поддержке его кандидатуры в консулат, несмотря на предостережения, которые он ему сделал: «Пахарь, когда он толкал свой плуг, подвергся нападению вшей. Он дважды прерывал работу, чтобы обобрать рубашку, но вши продолжали его кусать; он бросил рубашку в огонь, чтобы не быть вновь вынужденным терять время на охоту за ними. Пусть побежденные научатся на этом примере не рисковать быть брошенными в огонь на третий раз». Каким бы ни было ее происхождение, вшивость Суллы была призвана служить славному последующему поколению, потому что она, кроме всего прочего, послужила Монтеню для иллюстрации слабости человека: «Ни одно животное в мире не подвергается таким нападкам, как человек; нам не нужен ни кит, ни слон, ни крокодил — никакие другие животные, любой из которых способен уничтожить много людей; оказалось, достаточно вшей, чтобы прервать диктатуру Суллы; и сердце и жизнь великого триумфального Императора стали обедом для маленькой вши».