Децим и сам толком не знал, что было. Но с тех самых пор и запала Коринна в его черствую и наивную душу.
– Ты целый год не выходила у меня из головы, – сказал Децим. И ему некуда было девать руки, а меч просто оказался ни к чему. – Я мечтал о взятии Рима больше, чем Сулла. Это для него важно, но для меня еще важнее. Клянусь богами!
И он опустил голову.
По ее знаку родители ушли в дом.
Она поднялась на мраморные ступени. Ноги ее были белее слоновой кости. Гордая осанка. Ровный нос, алые губы. Ему казалось, что сквозь шелковую тунику проглядывает каждая ее мышца – такая нежная и белая. Ранние солнечные лучи, смягчившись в листве, через которую пробивались, легли на ее плечи и грудь…
И он не смел глядеть на нее. Что-то бормотал, и ей приходилось дважды переспрашивать.
– Я ничего не хочу, – говорил он. – Я просто должен тебя видеть. Иногда. А рабы твои погибли по своей глупости. Видели же они, что идут солдаты, – ну и посторонись! Да нет же – нарвались на мечи. Сами. Такая незадача…
Она сощурила глаза. Подошла к нему совсем близко.
– Я надеюсь, ты найдешь время, чтобы еще раз навестить нас. Потом. – Она улыбнулась. – Но только без этого обнаженного меча.
Он поднял меч и с размаху бросил в просторные ножны.
– Да, да, Коринна, без него.
Она взяла его руку в свою и повела к воротам. Он не сопротивлялся. Шел с нею, как ребенок.
– Ах, Децим! – Она приподнялась на цыпочки и прошептала ему на ухо: – Ах, мой Децим, я буду ждать тебя.
И подтолкнула в бок на манер девок с рыночной площади. А он, словно от этого несильного толчка, выкатился вон со двора.
На пороге дома Коринну дожидались перепуганные Тит и его уважаемая жена.
– Ушел? – спросил отец едва слышно.
Коринна бросилась на каменную скамью с изогнутой спинкой и принялась хохотать.
– Этот болван влюблен в меня, – сквозь смех выговорила Коринна.
– Кто он? – спросил отец. А мать все еще не могла отдышаться.
– По-моему, солдат. Разве это не видно?
– Да, но он командует. А за воротами их больше сотни…
– Во всяком случае, это не консул.
– Он обещал вернуться?
– Да, – бросила легкомысленная дочь. – Я ему слишком нравлюсь.
Отец сказал:
– Дела наши плохи: эти римляне ведут себя так, словно завоевали новый Карфаген.
– О боги! – зарыдала матрона, обнимая дочь, которая смекнула, что с этой поры начинается новая, полная неожиданностей жизнь. Она запела модную афинскую песню про босоножку, которая мылась по утрам в роднике, соблазняя юношей.
– Перестань! – прикрикнула матрона. – Тут такое творится, а она песенки распевает. Разве ты забыла, что в нашем доме гость?
Тит всплеснул руками.
– Тихо! – сказал он. – Если эти сулланцы задержатся в городе – нашему гостю придется не сладко. Да и всем нам…
– Да, сулланцы задержатся, – сказала дочь.
– О боги!
Тит схватился за голову. Для него тоже начиналась новая жизнь… Новая-то новая, но какая она будет? – вот в чем вопрос.
В это время в дверях показался старый человек. Это и был гость, о котором только что упоминали.
– Я все видел и все слышал, – сказал Гай Марий, ибо это был он. – Я знал, что так и будет. Сенат довел дело до логического конца. Представляю себе; сейчас громят мой дом, а сулланские ищейки вынюхивают мой след. Это был один из них!
– Дочь моя, – сказала матрона, – пойдем со мной.
И увела Коринну.
– Не выпускай ее из дому, – сказал Марий. – Болтушки сейчас очень опасны.
Он подождал, пока женщины выйдут, и продолжал:
– Я благодарю тебя за кров, дорогой друг, но стены твоего дома не могут спасти меня от этого неблагодарного зверя. Скорее я навлеку беду и на тебя, чего не желаю. Мне надо уходить. Найдется у тебя одеяние восточного торговца? Ведь ты большой любитель домашних представлений. Помнится, был у тебя подходящий наряд? А может, и борода сохранилась?
– Найдем, – пообещал Тит упавшим голосом. – Неужели все пропало, Марий?
Цвет лица Мария был желт. Мешки под глазами. И много старше своих лет, коих тоже немало, говоря откровенно.
– Неси сюда твой наряд, – сказал нетерпеливо Марий, Видя, что Тит чуть не трясется, добавил: – Тит, ты увидишь нечто. Помни всегда: Марий не сдается! А для Суллы даже развалины Рима не будут сладки, если этот негодяй не сможет приправить их трупом Мария.
2
Сулла находился в городе. Он продвигался со своим войском по узким вонючим улицам Рима. Всех, кто встречал их с мечом, – уничтожали. На небольших, замусоренных площадях завязывались кровопролитные бои.
Сулла лично возглавлял центр отряда. Шагал через густонаселенные места меж Авентином и Целием. И надеялся, достигнув Большого цирка, атаковать Палатин с юга и соединиться на том, на северном склоне холма с отрядом Руфа. Левый фланг его войска, огибая Авентин, пытался прорваться к берегам Тибра, а правый фланг через Целийский холм наступал в направлении Эсквилина.
Римские граждане не встречали Суллу с цветами и лавровыми венками. Напротив, сопротивление их казалось хотя и разрозненным, но столь единодушным, что Сулла поражался до крайности. И чуть не усомнился в ауспиции, которая была проведена Постумием не далее как сутки тому назад. Неужели за это время что-нибудь изменилось в царственной воле богов? Неужели военное счастье, которое никогда не поворачивалось спиною к Сулле, изменит сейчас?
Он с бешенством наблюдал за тем, как из высоченных римских зданий лились помои на головы его воинов, как бросали сверху булыжники, а женщины сыпали отборными ругательствами и грозили кулаками. Сулла не верил ни глазам своим, ни ушам. Что им надо, этим римлянам? Неужели Марий озолотил их?
К полудню продвижение войска в центре задержалось. Не удалось продвинуться ни на шаг. Никаких известий ни от Руфа, ни от Фронтана все еще не приходило. Молчал и Децим. Ничего хорошего во всем этом усмотреть нельзя. И Сулла требовал одного: вперед во что бы то ни стало!
Наконец он отдал приказ растопить несколько котлов смолы и приготовить огня на походной телеге.
– Делайте то, что делаю я! – крикнул Сулла.
Он выхватил лук и стрелу из рук своего сателлита, окунул конец стрелы в смолу, поджег ее на огне и запустил вверх. Прямо на крышу ближайшего дома. Горящая стрела взмыла вверх и, описав плавную дугу, упала на кровлю.
Сулла выпустил еще одну стрелу. Его примеру последовали воины.
– Злодеи! – кричали горожане. – Что вы делаете? Это же не Карфаген!
– Изверги! – доносилось с верхних этажей.
Сулла посмеивался.
– Кто не уверен в своем мужестве, – сказал Сулла солдатам, – тот может заткнуть свои уши, чтобы не слышать этого кошачьего визга.
Уже пылали дома. Горел целый квартал. А стрелы все летели и летели. И горожане поняли, с кем они имеют дело, пыл их немного поостыл.
– Действовать без пощады! – приказал Сулла.
И этот его приказ выполнялся неукоснительно. Столичные жители увидели и испытали на своей шкуре, сколь дисциплинированно и сколь беспощадно римское воинство. Горожане убедились на собственной шкуре, что значит римская железная когорта, возглавляемая полководцем, который не видит перед собой ничего, кроме своей цели, и глух к мольбам.
Женские крики, детский плач, проклятия мужчин смещались с густым дымом, который стлался по римским улицам. А Сулла все приказывал не жалеть стрел, не жалеть смолы для негодяев, посмевших преградить ему дорогу.
– Все проклятия этой черни я принимаю на себя, – сказал Сулла, улыбаясь. – Продолжайте свое дело! Не жалеть никого! Двигаться вперед!
После столь категоричных приказов войско удваивало свое рвение. Закованное в железо, не знающее пощады, послушное воле полководца…
Маркитанты разносили хлеб и оливы, давали воинам хлебнуть вина из глиняных бутылей. За дополнительную плату можно было получить еще по доброй кружке красного. Сулла отказался от еды – в горло не проходил кусок: от напряжения, от волнения. Зато сосуд с фалернским один из сателлитов все время держал наготове: Сулла много пил.