Его очень беспокоило молчание Фронтана и Руфа. Кто-то из горожан пустил слух, что на Марсовом поле казнили всех бунтовщиков, что сенат объявил большую награду за голову Суллы – чуть ли не миллион сестерциев.
А дома горели. Рушились. Люди в страхе бежали к центру – Палатину и Капитолию. Войска теперь снова продвигались вперед, оставляя позади смерть, разрушения, пожары.
Сулла ежеминутно принимал донесения: такие-то когорты переместились туда-то на сто шагов, такие-то стоят на месте, в таких-то много раненых, а в такой-то убит начальник. И так далее, и так далее…
А ведь ждал он только одного донесения: Марий пойман, сенат ждет Суллу! Иное ничего не устраивало, а, наоборот, вызывало приступ бешенства.
Выслушав одного ординарца, он спросил:
– Кто тебя послал ко мне?
– Фавстик Секунд, мой начальник.
– Где он?
– Он бьется у стен вон того дома.
– У того, у четырехъярусного? – спросил Сулла.
– Да, у того самого.
Сулла подумал. И сказал медленно и тихо:
– Беги и скажи ему, что ежели через полчаса этот дом не превратится в руины и ваш отряд не продвинется вперед, – пусть шлет мне свою голову. На блюде.
– Голову? – спросил солдат.
– Да, только свою.
– Где же блюдо? – поинтересовался солдат, который отлично понимал, что приказ придется выполнять в буквальном смысле.
Сулла обратился к своим сателлитам:
– Где это оловянное блюдо?
– Из-под фруктов которое?
– Да. Оно самое!
Ему принесли блюдо с локоть в диаметре. И он передал это блюдо солдату.
– А меч, надеюсь, у тебя найдется, – сказал Сулла.
Солдат убежал к своему начальнику с приказанием полководца.
Через полчаса пылающий дом оказался в тылу отряда Фавстика Секунда, о чем сообщил полководцу все тот же ординарец.
– Значит, продвинулись? – спросил Сулла, щуря глаза и складывая губы в узкую ленту.
– Так точно!
– И намного вы продвинулись?
– На сто шагов.
– Неплохо.
– Приказано передать, великий полководец, что половина отряда погибла в бою.
Сулла удивился:
– И это приказано передать мне? Зачем?
– Не знаю, – произнес солдат.
– Наверное, твой начальник спутал меня с писцом, – сказал Сулла.
Он отдавал все новые приказы. Медленно, но верно продвигался вперед…
3
Рим был взят. Три дня убирали на улицах трупы. Три дня гасили пожары.
На четвертый день Сулла выступил в сенате. На заседании в храме Беллоны. Что на Марсовом поле.
Сенаторы встретили полководца гробовым молчанием. Впрочем, Сулла не обратил на это ровным счетом никакого внимания. Его окружали соратники. Вокруг храма расположился манипул, которым командовал Децим. В цирке Фламиния, что рядом с храмом, были размещены несколько когорт. Все это предпринималось под предлогом защиты жизни сенаторов.
Сулла хотел казаться обаятельным. Раскланивался направо и налево. Кивал своим знакомым. В нем исчезла надменность. Это был не победитель, но римлянин, явившийся в сенат, чтобы держать речь перед отцами отечества. Взошел на кафедру просто и поправил складки на тоге. Откашлялся. Улыбнулся кому-то.
Нет, это не был заносчивый победитель. Он казался мягким. Даже кротким. Словно бы никогда не давал приказа убивать римлян и жечь римские кварталы. Сулла пришел сюда, в сенат, с твердым намерением дать отчет о своих действиях высшему органу республики.
Холодный прием не обескуражил Суллу, ибо это следовало предвидеть. И он предвидел. Было бы смешно, если бы сенаторы, запрещавшие вчера атаковать Рим, встречали его нынче восторженно. Сказать по правде, Сулла не ждал этого, он вовсе не желал дешевых почестей. Он был уверен, что вполне обойдется без всего этого. Все его помыслы, все мечты направлены в совершенно другую сторону – на Восток, к армии Митридата. Здесь, в Риме, делать Сулле теперь уже нечего. Каждый лишний день, проведенный в Риме, – пустая трата времени.
Он всматривался в сумрачные лица сенаторов. Искал ответной улыбки на них. Хотя бы подобия улыбки. Неужели нет ни единого друга среди этих трех сотен прожженных политиков? Ведь были же, были! Неужели захват Рима так обозлил их? Ну что ж, не отыщутся друзья – тоже неважно. Была бы сила – друзья найдутся, приползут на полусогнутых ногах… И тем не менее, как всякий человек, он искал поддержки. Но все старания были тщетны.
Сулла начал свою речь, которую старательно записывали поочередно два семейографа – личный и сенатский.
Сулла сказал:
– О великие сенаторы! Нет большей чести для любого государственного деятеля, для любого полководца, чем выступать перед вами – воплощением мудрости римского народа. Стоять здесь, на этой кафедре, столь же лестно, сколь и ответственно. Ибо нет собрания во всем мире более авторитетного и многомудрого, нежели римский сенат.
Надо отдать Сулле должное: не будучи сильным оратором, мысли свои он выражал просто и ясно. И в случае нужды мог затуманить истинный смысл витиеватыми сентенциями. Чему-чему, но этому он выучился-таки в Риме!
Воздав должное уму и опыту сенаторов, которых презирал всей душою, Сулла говорил:
– Я глубоко тронут приемом, который оказан вами. Этот прием исключает позерство, актерскую наигранную горячность с вашей стороны. Это – прием мужей, озабоченных положением дел в отечестве. Не понять вас, не посочувствовать бремени, лежащему на вас, – значит уподобиться мулу, который не видит ничего дальше своего носа.
В Риме рассказывали, что некоторые сенаторы, слушавшие эту речь, несколько переменились во мнении относительно Суллы. Один из них сказал: «Воистину страх – плохой советчик. Многие говорили, что Сулла прикажет разогнать сенат, что против каждого сенатора у него наготове десять солдат, коим приказано искрошить любого. На самом же деле все оказалось и проще и милее».
Другой сенатор сообщал в письме своей семье, заблаговременно выехавшей из Рима на виллу в Кампанье: «Выступал Сулла. Совсем недавно еще он жег городские дома, целые кварталы обратились в пепелища, а нынче поразил нас добросердечием и, я бы сказал, некоторой мудростью, в коей отказывали ему все его враги и, в первую очередь, Марий».
Действительно, после первых слов Суллы сенаторы вроде бы с облегчением вздохнули. Во всяком случае, спала пелена полной отчужденности и открытой ненависти. Сенаторы подумали: «Может быть, боги не оставят совсем без ума этого человека?»
Между тем Сулла, понемногу вдохновляясь, продолжал свою речь:
– Я появился в Риме вовсе не для того, чтобы присвоить власть, принадлежащую сенату. Напротив, я твердо намерен искоренить тиранию Мария. И любую тиранию вообще. Ибо невозможно представить себе нашу республику, которую народ пестовал веками, без широкой демократии, без народовластия, говоря нашим языком, без сената, без его решающей роли во всей жизни Рима, всей республики. Так думаю я, сенаторы. Вот почему я здесь, и здесь мое войско, которое всецело принадлежит сенату и будет выполнять только волю сената. Я это торжественно подтверждаю клятвою перед богами!
Сенаторы зашевелились. Их черствые души чуточку смягчились. Наконец-то растаял ледок, покрывавший сердца сенаторов. Послышалось шарканье ног, зашуршали тоги – это сенаторы поворачивались друг к другу, обменивались тайными знаками и взглядами.
И это не ускользнуло от острых глаз Суллы. Он предугадал, какое действие возымеют его слова. Он целился из лука мудрости довольно точно. Стрелы его летели безошибочно. И попали в цель. Восторга еще не было. Но в воздухе уже витало нечто, что сулило оратору некоторый успех.
– Я понимаю, – продолжал Сулла, делая вид, что не замечает каких-либо перемен в настроении сенаторов, – Марий для некоторых из вас был высоким образцом квирита. Иные – я вполне это допускаю – даже любили его. Отчего бы и нет! Я тоже, будучи у него легатом в Мавритании, любил и уважал его. Мало его знал, но уважал. Этого не вычеркнешь из жизни, подобно неудачной фразе в любовном письме. Нет, сенаторы, я понимаю тех, кто привержен Марию. В конце концов, Марий не один год существует среди нас. Верно, он не раз избирался консулом. А это кое-что да значит!