Упоминание о походе несколько поуспокоило Коринну, Этот приставучий солдат способен на все. Она ухватилась за слово о походе.
– Очень хорошо, Децим! – проворковала Коринна. – Я буду ждать тебя. Возвращайся из похода, тогда и решим окончательно. Только дерись как бешеный. За троих, а то и за десятерых. А сейчас я дарю тебе свой поцелуй.
И она звонко чмокнула его. В щеку.
Бедный центурион вовсе обмяк. Он был наверху блаженства. Это здорово! Это сказочно! Такая молодая и важная дама и так нежно его целует!
Это немного смешило Коринну. Но, как женщина уже не без опыта, она решила не смеяться, а немного посочувствовать ему. А затем – понемногу – его обожание возымело свое действие: не часто приходилось ей наблюдать истинное чувство. В солдате было нечто, что при внимательном рассмотрении не могло не понравиться женщине. Эта живая глыба, как это ни странно, оказалась начиненной довольно-таки нежными чувствами. И ей, отчасти из любопытства, отчасти из кокетства, захотелось разузнать, чем она так ему понравилась.
– Не знаю, – признался он.
– А я не верю. За что же ты любишь меня? Ну за что? – она взяла его грубые руки, напоминавшие руки мясника.
Губы не повиновались Дециму. И язык тоже.
– Я слушаю, Децим.
– Лю-блю, – пробормотал он.
Было в этом Дециме что-то привлекательное, неуклюжее, чисто мужское. Он, наверное, мог понравиться ей. И она игриво подумала: отчего бы и нет?..
– Послушай, Децим: что тебя привлекает во мне? Глаза, нос, губы?
Он покосился на нее.
– И глаза… – сказал он.
– Ха-ха-ха! – Она смеялась весело, беззаботно. – А это?
Она вытянула белые, без загара ножки, какие бывают только у истинной патрицианки.
– А это, Децим? Ну, смелее же!
На ней были легкие сандалии. Все пальцы ног – наперечет. Словно мраморные. Пахнут духами. Под ногтями – алая кровь. Очень красивые ноги.
– Тоже, – прошептал он.
Децим поднялся со своего места. Сказал тяжело, точно ему сдавливали горло:
– Коринна, я вечно буду предан тебе… Я больше не могу задерживаться. Я лучше приду завтра… У меня дело. Очень важное. Я сейчас уйду.
– Куда же, Децим? В свою палатку?
– Нет, у меня есть дом друзей. Но скоро у меня будет свой дом. А ухожу я сейчас в одну харчевню.
Он, казалось, не умел лгать. Во всяком случае, ей. Просил больше ни о чем не расспрашивать, ибо это «работа». Он должен быть в харчевне. И все!
Она пожурила его:
– У тебя свидание с какой-нибудь солдатской девкой?
Децим предельно чистосердечен:
– Нет. Они будут там. Но мне нужен некий раб. Мне теперь не нужны девки.
И он ушел, тяжело, как больной, ступая по садовой дорожке.
Коринна долго смотрела ему вслед. Смотрела и тогда, когда он уже исчез. И вдруг подумала, что этот неловкий, неотесанный детина в чем-то – может, самом главном – не уступает многим патрициям. И уж наверняка превосходит ее покойного мужа. Тот был старый франт, развратник. Неужели же Децим хуже его? Чем? Почему хуже?
Коринна пошла следом за ним. В ушах ее стоял хруст: сапоги центуриона тяжело давили на щебенку. Нет, это невозможно, решила она. Такой муж? Центурион? На одну ночь – дело другое. Этот буйвол сумеет поломать-таки кости… Затискать до хруста… Это тебе не подагрический патриций, раньше времени испивший до дна всю чашу любви. Децим, наверное, может показать себя на ложе… Но быть мужем?..
Коринна расхохоталась при одной этой мысли. Приходилось уповать на меткую Митридатову стрелу.
Недалеко от Большого цирка есть харчевня. Она тесна. Вечно в ней полумрак. Даже в самый ясный день. И грязно в ней. Зато уютно. Содержит ее некий одноглазый этруск. Из бывших гладиаторов. У него красивая жена, дородная баба. Не надо ничего, кроме нее, – люди придут сюда, лишь бы поглазеть на жену харчевника.
А харчевня эта самая что ни на есть простая. Для плебеев. Частенько заглядывают сюда и солдаты и гладиаторы-вольноотпущенные. И, разумеется, рабы, идущие мимо. Забегут на минутку, истратят краденый сестерций и – давай дальше!
Децим явился сюда, чтобы отыскать среди посетителей харчевни некоего слугу по имени Гилл. Тот, говорят, появляется вечерами в часу пятнадцатом или шестнадцатом. Здесь ли сейчас этот Гилл?
В харчевне скудный свет. Чадит очаг. Громко разговаривают подвыпившие солдаты. Ремесленники принесли сюда в изобилии запах пота… Где же этот Гилл?
Децим проходит меж грубо сколоченных скамей и столов, внимательно присматривается к лицам. Центурион не вызывает ничьего особенного внимания – много таких шатается здесь.
А кто это в углу? Сидит один. Над полной чашей вина. С испитым, худым лицом. Болезненно желтый. Словно недавно переболел ужасной колхидской лихорадкой.
Это, судя по описанию, и есть Гилл. Сорокалетний раб.
Децим грузно садится напротив Гилла. Снимает блестящий шлем, с которым редко расстается, словно железо это приросло к его голове.
– Дружище, – говорит он, – я знаю тебя.
Гилл непонимающе глядит на него. Пытается что-то припомнить. Но память его нынче пуста, в отличие от этой чаши с дешевым красным вином.
– Я знаю тебя, – говорит центурион. – Тебя зовут Гилл. Ты – хороший малый. И ты – самнит, так же как и я.
Гилл молчит. На лице его – рубцы. Никогда не заживающие рубцы от вавилонских плетей. Рубцы на лице: крест-накрест. Несмываемый шрам былого рабства. Былых наказаний…
– Верно, – говорит он хрипло. – Ты прав, солдат. Я и есть Гилл.
– Я рад, что вижу тебя здоровым.
– Да, я здоров.
– А ведь ты не знаешь меня. – Децим смешно хмыкает. На его округлом лице – дурацкое выражение, улыбка болвана. Так кажется этому Гиллу. Это обыкновенный римский центурион. Подумаешь, невидаль какая! Да здесь их, в Риме, что нерезаных кур!..
– Да, я не знаю тебя, – мрачно изрекает Гилл.
– Есть у меня к тебе дело, Гилл.
Децим требует пряного мяса и вина побольше. Самого лучшего, какое имеется в этой вонючей дыре.
Гилл сразу же проникается уважением к центуриону. В отличие от своих собратьев, этот, несомненно, при деньгах. Уважение еще больше вырастает, когда выясняется, что часть мяса и часть вина предназначены для Гилла…
Децим вдруг почувствовал приступ голода. Ему казалось, что он съест целого быка. Разговор в саду с Коринной довольно-таки утомил его. Даже физически. Проще биться с врагами целый день, нежели вести беседу с такой женщиной, как Коринна. Для этого требуется привычка, столичная нега и болтливость. Палатин имеет свои законы. Там ценят слово больше дела. Только умей болтать, а остальное – приложится.
Кусок мяса, который хозяин харчевни положил на стол, был величиной с голову годовалого теленка. Ничего не стоило разрезать его пополам острым кухонным ножом, которым впору биться с врагами. Лучшую половину Децим поддел острием ножа и передал Гиллу. Хлеб он разорвал так, как разрывают его солдаты после длительного похода.
Гилл, напротив, отнесся к еде спокойно. Он заметил, что мясо очень горячее. Хлеб – теплый, сказал он. А вино недостаточно остужено. Оно, кажется, давно стоит в этой духоте. Не перестояло ли?
Солдат не обратил внимания на все эти тонкости: главное, что можно пожрать, а остальное – неважно. Разумеется, одно горячее, другое похолодней. Все в жизни так: на всех не угодишь!
Гилл понял, что очень нужен этому центуриону. Неспроста этот вояка нашел его, неспроста угощает. Только спрашивается: на чьи деньги? На собственные? Зачем? А ежели – нет, то на чьи? Одним словом, ухо надо держать востро, а язык на привязи. Больше слушать и меньше болтать.