Римляне говорят: «Чем больше молчишь, тем выше подымешься по служебной лестнице». А еще: «Тот магистрат умнее, который умеет молчать». Народ этот дошлый: даром что прожил долгую жизнь и завоевал полмира. Но пусть попробует этот солдат вырвать у него хоть что-нибудь: Гилл будет нем как рыба.
Этот вышколенный слуга рассуждал на свой лад очень правильно. Навидался всего. На его глазах гибли болтуны. На его глазах возвышались молчаливые дураки. Так устроена эта жизнь: человек что в лесу – он должен умело проходить сквозь чащу, где надо – пригнуться, где надо – и проползти…
Повсюду рыщут соглядатаи. Одни выведывают тайну для Мария, другие – для Суллы, третьи – для господина Сульпиция, у которого служит Гилл. И все клянутся, что служат верой и правдой Риму. Все! А так ли это на самом деле?..
Гилл приготовился к тому, чтобы дать центуриону молчаливый отпор. Будет молчать. Как рыба. Не проронит слова, которое можно использовать для доноса. Пусть начинает этот солдат – Гилл готов ко всему. Итак…
Однако Децим занят своим мясом. Он жевал с превеликим удовольствием. Даже вовсе позабыл о Коринне. А уж о Гилле – тем более. В нем жил некий зверь – прожорливый и неспокойный. Угодить этому зверю не трудно, однако совершенно необходимо. Сейчас он дожует вместе со зверем последний кус мяса, и тогда можно будет вспомнить о Гилле.
Гилл никогда не был на войне. С малых лет его заковали в цепи и заставляли работать. Позабыл, откуда родом. Не помнил своих родителей. Жил, как щенок. Щенок, который через месяц забывает обо всем, теряет вкус материнского молока и ласкается к новому хозяину. Он даже способен дружить с котенком, буде попадется котенок. Гилл мечтая о доле гладиатора. Но для этого был чересчур немощным, гладиатором Гилл не стал. На волю уйти не удалось. Он слышал, что многие рабы бегут в ближайшие горы, иные – в Сицилию. В Сицилии, говорят, раздолье для беглых рабов. Взял в руки нож, перерезал глотки проклятым господам – и в горы, к отважным, свободным рабам! В Сицилии, говорят, тысячи свободных рабов, может, там скоро, скоро будет свободное государство рабов. Вернее, бывших рабов! А здесь – как в клетке. Здесь ни свободы, здесь ни жизни настоящей. А разве Гилл не мечтал о настоящей жизни? Чтобы женщина рядом. Жена. Чтобы дети рядом. Девочки и мальчики. Но чтобы без господ. Чтобы без плетей, розог и кандалов.
Может быть, и впрямь податься в Сицилию? Туда уходят многие. Даже из Рима. Там, говорят, все равны. Свобода любит мечи. Там, в горах Сицилии, много мечей. Рабы сильны. У них свои когорты. Мало начальников. Много мечей. И много свободы…
Говорят, римские когорты давят там рабов. Давят, да никак не раздавят. Гилл всей душой стремится в Сицилию. Но почему-то не может выбраться из этого проклятого Рима. Рим засасывает. Здесь как в трясине: сверху тонкая, изумрудная трава, а под нею – бездонность, грязная бездонность, откуда нет выхода. Здесь идут только вниз – медленно, верно.
Рим велик. Находится место для всякого. Для сильного мира сего и для вольноотпущенника. Живут на Палатине, живут и на грязном Целийском холме. Красавицы здесь на любой вкус и за любую цену, дорогие, дешевые. Рим развратен. Рим целомудрен. Рим беспощаден. Рим добр и певуч. Рим на всякий вкус. На молодой и старый. Менять его на голые горы Сицилии? Об этом надо хорошенько подумать… И Гилл думает. Здесь. В этой харчевне одноглазого харчевника. По вечерам. За вином…
– Ну вот, – говорит Децим. У него жирные губы. У него веселые глаза. Он выпил все свое вино. И потребовал еще. Он торопит Гилла: дескать, ешь, пей, наверстывай!
Понемногу и Гилл веселеет. Он тоже человек: раз льет в себя вино – к тому же даровое, – поневоле отходит от мрачных мыслей и окунается в бурные винные струи, которые знают, куда нести свою жертву.
– А ты мне, кажется, нравишься, – говорит он Дециму.
– А ты – мне.
– Как тебя звать?
– Децим.
– Децим, ты храбрый воин?
– Да.
– У тебя есть шрамы?
– Есть. Много. В паху и на заднице.
– На заднице? Бежал, что ли?
– Нет, ко мне подкрались сзади.
Гилл криво усмехается. Проводит рукою по своему лицу – крест-накрест.
– У меня тоже шрамы, – говорит он.
– Мечом, что ли?
– Нет, кнутом.
Децим не представляет себе, как это можно кнутом. Он что, острый, как нож, что ли?
– Нет, – поясняет Гилл, – горячий, как огонь.
– Ты пей, наверстывай, – говорит Децим.
Гилл и сам знает, что надо выпить. Рабы знают не меньше господ, между прочим. Это только господа думают, что рабы ничего не понимают. Как бы не так!
– Ты мне нравишься, – говорит Децим.
– И ты – мне, – отвечает Гилл.
– Слушай, Гилл: я буду пить с тобой. Мы будем много пить. Так надо мне. Потому что, значит, вот здесь – любовь. Моя Коринна – в сердце моем. Я убью ее или заставлю полюбить меня.
– Лучше убей, – советует Гилл.
– Зачем?
– Убей. Так будет лучше. Поверь мне.
Децим удивлен. Взять и запросто убить?
– Да, Децим. Запросто.
– О боги! Что ты мелешь, Гилл?
– Убить! – повторяет Гилл.
– Кого убить?
– Твою эту… Как ее?.. Коринну.
– Зачем?
– Так лучше.
Гилл упрям: раз сказал убить, значит, так надо. Но это же не доказательство. Это просто слова.
– Слова? – говорит Гилл. – А ты знаешь, что господа убивают словом? Скажут, и тебе – каюк!
Децим требует холодной воды. Побольше холодной воды. Для себя. И для Гилла. Надо остудить себя. Надо понять, зачем убивать Коринну. А для этого нужна вода. Она омывает мозги. Это полезно.
– Не буду, – говорит Гилл.
– Выпей воды.
– Не буду, Децим. Я трезв. Слишком трезв. Я лучше выпью вина.
– Тогда пей вино!
Децим тоже пьет вино. И приступает к делу.
– Гилл, – говорит он с места в карьер, глядя Гиллу в глаза, – убей одного человека.
– Кого? – удивляется Гилл.
– Одного человека.
– Коринну твою?
– Нет. Скажу кого.
– Зачем?
– Ради меня.
Гилл смотрит на него долгим взглядом.
– Хорошо, – говорит он просто, словно речь идет о том, сорвать айву или не сорвать с дерева.
– И мы с тобой будем братьями…
– Хорошо, Децим.
– На всю жизнь…
– Согласен, Децим. Я одинок в жизни. Как перст.
Как быстро согласился этот слуга. Даже не раздумывает. Вот это здорово! Впрочем, он не знает кого. Надо же сказать кого. Назвать имя.
– Но можно и не убивать, Гилл.
– Хорошо.
– Можно привести его живьем.
– Хорошо, Децим.
– Можно даже указать, где он. Этого тоже вполне хватит.
– Согласен, Децим.
Центурион настораживается: ему не нравится, что этот Гилл согласен на все. Он не раздумывает. И даже не спрашивает кого. Децим полагает, что приспела пора открыть Гиллу все.
– Вот что, Гилл.
– Слушаю.
– У меня есть деньги для тебя.
– Не брешешь?
– Клянусь всеми богами!
Гилл оживляется. Правда? Деньги? И много ли? Сколько?
– Пять тысяч сестерциев.
– Это цена предательства? – спрашивает Гилл.
– Разве мало?
– Ты будешь торговаться, Децим?
– Нет, Гилл. Сколько же?
– Гм… Сколько? – Гилл молчит и спрашивает, помолчав: – Кого я должен предать?
Надо рубить. Надо рубить наотмашь. Только так! И Децим рубит:
– Сульпиция!
Нет, Гилл не подскочил от удивления на грязной скамье. Не ахнул. Не вздрогнул. Нет, он даже и бровью не повел. Наверное, и раньше догадывался. Будто ему уже предлагали это.
– Сульпиция! – повторяет Децим.
– Слышал, – промычал Гилл.
– Твоего господина.
– Тридцать тысяч, и я укажу, где он, – говорит тихо Гилл. – Я приведу тебя, и ты возьмешь его голыми руками.
– Согласен, Гилл.
– Голыми руками…
– Идет, Гилл!
– Как птичку в гнезде…
– Очень хорошо.
Гилл пригубил вино. Еще раз. И еще раз. Он говорит:
– Я не спрашиваю, по чьему приказу ты действуешь…
– Ты умница, Гилл.
– И не хочу знать!
– Еще пять тысяч за это!