– Он самый, – ответствовал Африкан, рассчитывавший на этот эффект.
– Откуда он? – продолжал изумляться актер. – Неужели гуси привозные?
– А как же? – сказал маркитант. – Лучшие гуси, которые дают прекрасную печенку, разводятся в Иллирии. Правда, и наши неплохи, если лациумские.
Актеры остановили свой выбор на бузе. Возможно, потому, что она быстрее, чем вино, ударяет в голову. Архимим признался, что это не пир, если не чувствуется вино. И чувствоваться оно должно не где-нибудь, а именно в голове. Буза льется прямо в сердце, откуда и попадает в голову. А уж потом, для омовения внутренних органов, можно принять даже целую урну вина.
Сулла предпочел вино, а не бузу. В больших порциях. Вскоре за столом стало весело, говорливо. Кто-то вспомнил женщин, посетовал на их отсутствие. Однако маркитанты заявили, что нынче пир мужской. Не надо, чтобы кто-нибудь мало-мальски связывал речь: пусть она льется бурным потоком.
Сулла поддержал эту идею.
– Время от времени, – пояснил он, – надо встречаться мужчинам между собой. Поговорить по-мужски. Выругаться. Это очищает.
– Верно! – поддержал ваятель. – Ежели некогда на Лесбосе женщины предпочитали общество без мужчин, то почему бы и нам не остановить свой выбор на чисто мужской компании? Почему бы нам не предпочесть ее женской?
Поэт не согласился с ним. Вакерра высказался в том смысле, что женский визг порою облагораживает мужское собрание. А почему бы и нет? Глядишь: там беленькая лодыжка, тут розовое колено, а там еще кое-что. А шейка? А губки?
Ваятель его высмеял. Вакерра, сказал он, рассуждает, как землепашец, всю жизнь идущий за плугом. И не представляет себе, что есть нечто…
– Что значит «нечто»? – перебил поэт. Буза немножко возбудила его. Он время от времени ложится на живот и дрыгает ногами.
– Нечто? – Басс Камилл терпеливо пояснил: – Я имею в виду именно нечто. Разве мужчина порой не затмевает женскую красоту?
За столом поднялся шум. Одни кричат – да, другие – нет. Сулла слушает их и усмехается. Пьет себе вино. Очень это интересно, к какому все-таки выводу придут спорщики?
Сулла пил вино и закусывал сыром. Кусок копченого сыра, кусок сыра, смягченного водою, и – глоток вина. Нет закуски лучше в целом свете! Это только надо понимать. Маркитанты, например, понимают. Только так и напиваются настоящие лациумские питухи. А те, которые набрасываются на мясо, на дичь, на скумбрию, мешают бузу с вином, мед с лимонным соком, – просто обжоры. Им все равно, что с чем и что когда. Безразлично, в каком порядке. Вот, скажем, хлеб… Его надо обязательно съедать, если хочешь пить и не пьянеть. Вернее, не очень пьянеть. И ни в коем случае не закусывать фруктами. Они имеют свое назначение за столом. Это десерт. Но если много выпил – отказывайся от десерта. Пить вино – искусство. Да еще какое!…
Ваятель попросил Суллу разрешить спор.
– Я не в состоянии, – сказал полководец. Он наблюдал за тем, как лампа отражается в его чаше: золотой блеск на темно-алой поверхности вина! – прелестное сочетание! Но, полюбовавшись, сказал все-таки: – Любовь к женщине и любовь к мужчине зависят от натуры. И та и эта любовь имеют свои достоинства.
Затем он обратился к поэту:
– Скажи мне: сколько ты собираешься жить?
– Я? – Вакерра задумался.
– Скажем, семьдесят, – подсказал Сулла.
– Допустим…
– Пусть даже сто!
– Допустим!
– Сопоставь эти сто с вечностью.
– Сопоставил.
– Что получил?
– Ничего!
– Вот видишь, – сказал Сулла торжествующе, – ничего! А ты возлежишь за столом и размышляешь: нет, без женщин нельзя, с мужчинами скучно. А в могиле, скажи, не скучно?
Сулла улыбался. Ему было приятно, как задрожал этот поэт при слове «могила».
– Вот вам, господа, замечательный пример: человек привередлив, ему не эту, а другую подавай любовь, ему не этих, а других собутыльников приглашай! А что получается на поверку? Что получается, спрашиваю.
Казалось, Сулла сердится. И на самом деле он сердился и просто-напросто негодовал при мысли о том, что так мало остается жить, а тут еще заставляют выбирать любовь не по твоему желанию, а по чьей-то прихоти. Чего еще нужно этим дуракам, которые завтра навсегда сойдут в могилу. А сегодня они еще кочевряжатся и лезут к тебе со своим вкусом! Люби кого хочешь. Хотя бы козла!
Веселая компания решила, что мужская любовь имеет свою прелесть… Сулла не без основания вдруг подумал, что ему подыгрывают, что с ним безоговорочно соглашаются, памятуя его связь с актером Метробием. Ну что ж? Он не будет отрицать: Метробий был и остался его другом. Настанет день, и каждый, кто злословит по адресу Метробия или Суллы, будет держать ответ. Суровый ответ! Сулле тычут в глаза не только милого Метробия. Его попрекают бедностью. Разве не напоминают Сулле о его прежней римской квартире? Мол, такую квартиру мог снимать любой вольноотпущенник. Всех замолчать не заставишь. Да, пока еще не заставишь…
Рим не такой город, который молчит. Рим злословит постоянно. Рим столетиями морочит голову себе и другим. Рим раздувает.
Рим из комара делает льва ливийского. Женские языки в Риме и того хуже. Разве не поют песенку, слова которой состоят всего-навсего из трех имен?
Это три имени жен. Первой, второй, третьей. И со всеми – развод! Один конец. Потому что так нужно было. Присобачили к трем именам дурацкий мотивчик, который породили афинские лавочники. И получилась песня про Суллу. Пусть поют! Сулле ни холодно, ни жарко… Если уж говорить правду, Илия, Элия и Клелия – все, вместе взятые, не стоят и мизинца красавца Метробия! Если угодно, Сулла все это может высказать вслух, где угодно, хоть в сенате. И вообще он плевал на так называемое общественное мнение. Пусть точат языки за закрытыми дверьми, на супружеских ложах. Сулле ни холодно, ни жарко.
– За любовь! – провозгласил Сулла. – И пусть каждый придает этому слову свое значение. А кто нас осудит, – их и я, и все мы…
Тут он запустил такое ругательство, что остийские моряки диву бы дались. Африкан добавил кое-что еще и от себя. В стиле испанских морских разбойников, развращенных до крайней степени. В Риме говорили, что хуже выгребной ямы воняет только язык испанских морских разбойников.
Ругань окончательно развеселила мужчин. Каждый поднимал чашу и пил напиток, который ему по сердцу. Кто-то вспомнил про музыку: будет ли нынче музыка?
Оппий успокоил: будет в свое время. Ведь пора еще детская, до рассвета, наступающего теперь около двух часов утра, – целая вечность.
Актеры буквально обжирались. Буза усиливала их аппетит.
Африкан приказал убрать все со стола, подать свежие салфетки и чистую посуду. Наступил черед для горячего. Что еще придумал Африкан?
Эпикеду помогали трое рабов – молодых, расторопных. Повара приготовили горячее только что: оно, таким образом, было, что называется, с пылу с жару.
Хлеб тонкий, особой выпечки, из крупчатой муки – белой как снег. Такой хлеб обожают в Дамаске. Финикийцы тоже подают его к столу. В праздничные дни. Только одним этим хлебом можно насытиться. Точнее, это хлебные лепешки…
Вот поданы на серебряных блюдах пулярки и каплуны под лимонным соусом. На них перья, и кажутся они совершенно живыми. Но это – лишь наряд, который легко снимается. Все кости выбраны загодя, мясо изжарено так, что кожица будет похрустывать на зубах. Однако оставлено в этом птичнике свободное место. Пирующие гадали: для чего оно предназначено? Чье царственное место среди пулярок и великолепных каплунов?
Наконец разрешилась и эта поварская загадка. На огромном блюде с потолка опустился павлин. Кто отдал его в руки повара? Актеры, казалось, натурально пожалели его. Они охали и ахали. Архимим прослезился – сказалось количество принятой бузы. Сулла успокоил его: компания выше всего, дружба превыше всего! Павлин жил на чердаке и слетел сюда в назначенный час…