А чудо природы – танцовщица продолжала заламывать руки и плавно переставлять ноги так, чтобы живот ее – золотая чаша – оставался все время на свету, все время на виду.
– По-моему, это Восток, – сказал Сулла поэту, не сводя глаз с танцовщицы.
– Самое удивительное, – сказал поэт, – что танцует восточный танец наша, римская девица. Чистокровная. В этом и заключается весь ужас.
– Ужас? – Сулла усмехнулся. – Это – ужас?
– Само по себе – да.
– Не понимаю тебя.
– Это красиво. Не спорю, – сказал поэт. – Но это не наше. Не римское.
– Возможно, – согласился Сулла. Он подумал, что поэт глуп. Очень глуп. Неужели и стихи его столь же глупы? Но вот вопрос: нужен ли поэту ум? А этой красавице, танцующей восточный танец? Может, и ей ум не так уж необходим?..
В это время к Сулле подошел Корнелий Эпикед. Он нагнулся над своим господином и шепнул на ухо:
– Тебя хочет видеть Децим.
– Децим? – Сулла привстал. – Что ему надо?
– Не говорит.
– Он не может подождать до утра?
– Нет. Не может.
Сулла спустился с ложа, разыскал свои сандалии на полу и пошел к двери, нетвердой походкой.
– Децим! – позвал Сулла.
Из темного угла атриума к нему направился центурион. Остановился в двух шагах и замер. Сулла не видел его лица. Не мог понять сразу, с доброй или дурной вестью явился его любимый центурион.
– Говори, – сказал Сулла. – Что там еще стряслось?
– Сульпиций… – начал было Децим.
– Что Сульпиций?! – Сулла схватил солдата за плечи и отвел в сторону, подальше от чужих ушей – туда, за колонну.
Децим помолчал немного, а потом сказал вполголоса:
– Он убит.
– Сульпиций?
– Да, он.
– Кем?
Децим молчал.
– Кем, спрашиваю? – нетерпеливо повторил Сулла.
– Его слугой по имени Гилл.
– Кто тебе сказал об этом, Децим?
– Сам Гилл.
Сулла скрестил руки, прошелся взад и вперед по пустому и гулкому атриуму. Поднял голову кверху: над ним – высоко над ним – сквозь красивые четырехугольные проемы в кровле сверкали холодные звезды. Ему показалось, что они единодушно свидетельствуют о поступке некоего Гилла.
– Когда? – бросил Сулла.
– Совсем недавно.
– Ночью?
– На исходе второй стражи.
– Это достоверно?
– Гилл принес с собою голову. Она там. За порогом.
– Что? – Сулла отошел на шаг. – Нет! Не надо сегодня! Я верю тебе… – Постоял, потер руку об руку, еще раз полюбовался на звезды. – Децим…
– Слушаю, мой господин.
– Децим, ты хочешь побыть с вами? В той комнате знатная музыка и очень дорогая танцовщица.
Децим стоял смирно, послушный, готовый выполнить любой приказ.
– Если только смею… – нерешительно начал центурион.
– В чем дело, Децим?
– Я бы хотел уйти.
Сулла развел руками:
– Я не держу. Ты совершил великое дело. – И снова повторил: – Я не держу.
Децим попятился и вышел из атриума.
Сулла глубоко вздохнул: свежий воздух был очень приятен. И сказал громко той, особенно ярко сияющей звезде:
– А ведь грозился убить меня… И чуть было не убил… Этот Сульпиций…
Махнул рукой и направился к пирующим; эта танцовщица задела душу его и плоть.
8
Днем Сулла совещался со своими военачальниками и друзьями. Недавно в Рим прибыли Долабелла и Торкват. Их мнение высоко ценил Сулла. Поспешил в Рим и Цецилий Метелл Пий из Лигурии.
Сулла очень рад встрече с ними. Обсуждается важный вопрос: когда идти на Восток? Дождаться ли полного умиротворения в Риме или не принимать очень близко к сердцу здешние дела.
Оппозиция здесь была довольно серьезной. Возглавлял ее, притом открыто, Луций Корнелий Цинна. Сам по себе Цинна казался не столь опасным. Но за ним стояли могущественные силы. Выход мог быть таким: или подавить эту силу, или не принимать ее в расчет, то есть делать вид, что не принимаешь в расчет. Долабелла – мужчина в соку, рубака и авантюрист – даже не задумывался: гнать с глаз долой Цинну, пусть занимается своей мышиной возней. От нее ни холодно, ни жарко. Попросту числить его мокрицей. Вот и все! В Риме обожают силу. Здесь ее боготворят. У кого же сила? У Цинны? Нет! У сената? Нет! Вот у кого: у Суллы! Стало быть, из этого надо и исходить.
Сулла спросил у своих соратников безо всяких обиняков: принимать в расчет Цинну или не принимать? Решили единодушно: не принимать! Сулла внес в это решение существенную поправку: не принимать как военную силу, но попытаться переиграть ее политически. Эта формула была не совсем ясна, тем не менее все сошлись на ней. Военные не очень-то почитали политику. Что касается Суллы – он придерживался несколько иного взгляда: не пренебрегать политикой, всемерно использовать ее в своих целях как подкрепление военной силе.
Никакие ухищрения римских политиканов, говоря откровенно, уже не пугали Суллу. Его легионы стоят железным строем. Одолеть их – дело совершенно безнадежное в настоящее время. Но войско живет одной мыслью: Восточным походом. Это надо понимать. Алчущее богатства войско нетерпеливо. Откладывать поход почти невозможно. Сами набегающие, как волны, события, сама ситуация диктуют условия, вернее, подстегивают. Отказ от Восточного похода равносилен гибели, но и промедление тоже опасно. Поэтому не стоит влезать в сенатские дрязги, не стоит окунаться в вонючую политическую жизнь, которой сейчас – грош цена. Солдаты смотрят на Восток. Туда, и только туда надо смотреть и военачальникам, если они желают себе победы…
Долабелла, например, целиком стоял за это. Поддержал Суллу безоговорочно. Он сказал:
– Или мы разобьем Митридата и вернемся со щитом, или мы погибнем. Все равно где: там или здесь!
Долабелла поливал грязью сенат и выживших из ума сенаторов. Если кому-нибудь угодно, он им всем поотрывает головы, как цыплятам, за одну ночь.
– За одну ночь? – серьезно спросил Сулла и задумался.
– Отчего бы и нет? – горячо продолжал Долабелла, блестя черными глазами и почесывая голову пятерней, как грузчик на рынке. – Чего бояться? Народного суда? – Он расхохотался. – Победителей, как известно, не судят. А мнения римских болтунов? Разве они дорого стоят? Болтуны тотчас прикусят язык. Кого бояться, спрашиваю?
Сулла слушал молча и все думал, думал, думал.
Торкват и Пий не во всем соглашались с Долабеллой, чей норов хорошо известен: дай ему власть – и он вырежет всех, кто в чем-либо перечит ему. В том числе кое-кого из своих друзей.
Фронтан и Руф торопили с походом.
Сулла сказал, как бы возражая Долабелле:
– Мы забываем, что живем в республике.
– Почему забываем?
– Твои рецепты смахивают на диктатуру, Долабелла.
– Я не ученый, – проворчал Долабелла. – Меня не интересуют названия. Я не знаю, с чем жрут диктатуру.
– А все-таки, – сказал Сулла, – мы живем не на острове. Над нами сенат и римский народ.
– Что? – расхохотался Долабелла.
Сулла повторил.
– Дорогой Сулла, – сказал Долабелла, – я лучшего мнения о тебе, чем ты сам о себе! При чем здесь сенат и народ?
– Мы часть его, народа. – Сулла, казалось, говорил весьма убежденно.
– Так что с того, что – часть?
Сулла сказал, что Марий, ныне позорно скрывающийся, попытался растоптать республику. И что же? Он наказан за это. Так будет со всяким…
Долабелла перебил Суллу.
– Ерунда! Чепуха! Чушь! – кричал он. – Когда, в какие времена народ правил Римом? Или сенат, скажем?
Сулла пожал плечами.
– Вот видишь, Сулла! У тебя не повернется язык сказать, что народ и сенат когда-нибудь правили. Это все фиговые листочки на греческих статуях!
– Нет, это не так, – слабо возразил Сулла.
– Нет, именно так! – Долабелла обвел всех ликующим взглядом. Понимал, что прав. Подозревал, что понимает это и Сулла. Понимает, но делает вид, что не понимает.
Фронтан не согласен с Долабеллой. Пий тоже. А Долабелла машет на них рукой, – дескать, заткнитесь, у вас в голове туман, недомыслие, наивность!