— Пусть принимают за что им угодно, — со спокойным презрением возразила Зоня. — Какое мне до этого дело. Я ради людей не пожертвую ни минутой своего счастья.
Ответ замер на устах молодого человека, в отчаянии он отступил. Разговаривать с Зоней было бесполезно, переубедить ее он не мог. Две силы делали эту любовь непобедимой — сила темперамента опиралась на теорию неограниченной свободы. Одурманенная этими теориями голова помогала пылающему сердцу.
Некоторое время Эварист еще постоял, молча уставившись в пол, потом взял шляпу, поклонился издали и тихо вышел. Зоня его не удерживала.
В воротах, когда Эварист, не оглядываясь, уже выходил на улицу, он почувствовал, что кто-то дернул его за руку. Агафья Салганова, с таинственным видом подавая ему какие-то знаки, быстро шептала:
— Гелиодора Ивановна, паныч, Гелиодора Ивановна просит вас, заради бога, на минутку к себе для разговора. Пойдемте, очень прошу вас, пойдемте.
И, ухватив за рукав, словно боясь, как бы жертва не ускользнула, старуха потянула его за собой. При этом она все время повторяла:
— Гелиодора Ивановна!
Эварист, не понимая, зачем ему к ней идти, и думая, что это ошибка, сопротивлялся.
— Вы, должно быть, ошибаетесь, я недостаточно знаком с Гелиодорой Ивановной, — говорил он старухе.
— Не ошибаюсь, не ошибаюсь, паныч, а знаю наверняка, вы ведь у родственницы своей были, у Зоньки; пойдемте же! На одно словечко.
Она потянула его назад в дом и через другой темный коридорчик подвела к двери, которая тотчас открылась.
Пред ним стояла пани Гелиодора, на сей раз без папиросы, нетерпеливая и взвинченная; едва пропустив гостя в свой «кабинет», она тут же закрыла дверь на крючок.
Небольшая комната давала некоторое представление об облике женщины, которая в ней жила. Поразительный беспорядок царил в этом так называемом элегантном будуаре. Элегантность, впрочем, отошла в прошлое, настоящее определялось исключительно беспорядком. Повсюду валялись платья, табак, папиросы, книжки, безделушки, письма, обрывки ленточек, скатанные в трубку гравюры, штуки материн, начатое рукоделие, потрепанные тетрадки, рассыпанные деньги и какие-то измятые тряпки, так что негде было присесть. Но пани Гелиодора и не предлагала этого гостю; она стояла перед ним, ломая испачканные чернилами и пожелтевшие от никотина руки, и кричала:
— Вы знаете, вы знаете, что она вытворяет! И на себя накличет беду и на меня! Целыми днями они вместе, она и у него бывает, клянусь здоровьем. Я говорила ей, чтобы хоть не так явно… но она и слушать не хочет.
У Эвариста было время прийти в себя.
— Милостивая сударыня, — сказал он, — я не много знаю об этом, но позволю себе заметить, что в эмансипации Зони и в ее пренебрежении общественным мнением безусловно виновато учение, проповедуемое вашим наставником. Именно оно готовило ее к жизни и стало для нее жизненным правилом. Вы пожинаете то, что посеяли.
Это дерзкое обвинение подействовало как ушат холодной воды. Пани Гелиодора возмутилась.
— Я ничего не имею против того, чтобы женщина свободно распоряжалась своим сердцем, — ответила она, слегка заикаясь. — То, что отец проповедует, все это верно. Достаточно мы терпели мужскую тиранию. Женщина должна быть свободной. Да, да, именно так. Но мы живем в закоснелом обществе, нас единицы, мы… нам нужна какая-то вера. Я вам прямо скажу: это кончится скандалом. Не сегодня завтра узнают родители, а это люди гордые, жениться ему не позволят, их разлучат, и она будет несчастна.
— Она верит ему! — прервал ее Эварист.
— Верит? — живо возразила Гелиодора — Ему? Вот это и плохо! Парень он избалованный, испорченный чуть не с пеленок, распутник… Сразу по приезде в Киев, старая Агафья тому свидетель, он так же пылко влюбился в дочку своей хозяйки… Потом ему пришлось заплатить за это, ей-богу, едва отделался от нее. Выдали ее замуж за какого-то чиновника. Толкуют, что он до сих пор за ней волочится, клянусь здоровьем. Ах, что говорить, я по себе знаю, каков он. Даю слово, он и со мной заигрывал, да еще как! А она, бедняжка, его амуры принимает за чистую монету…
Потом скажут, — крикнула она вдруг, — что это я ее подбила…
И на минуту примолкла; затем снова начала, как бы обращаясь к самой себе:
— Я-то советовала ей совсем иное и, даю слово, осуществила бы это. На ней хотел жениться Евлашевский, ей-богу. А уж потом, — добавила она с глубоким убеждением, — уже будучи замужем, пусть бы любила кого хочет, никто ей слова не сказал бы.
— Даже муж? — спросил Эварист, но вдова только презрительно усмехнулась.
— А разве муж обо всем должен знать? — процедила она сквозь зубы.