— А если из горшка брызжет, — возразил Комнацкий, — то содержимое чаще всего выплескивается на землю пустой пеной.
С этими словами он встал, взял свою шляпу, поклонился и вышел.
— Самонадеянный педант! — бросил кто-то вслед Комнацкому. Француз усмехнулся.
— У таких… э-э… застегнутых на все пуговицы обычно грязное белье или вообще никакого.
Разговор перекинулся на всякие пустяки.
Комнацкий, который искренне любил Эвариста, был огорчен услышанным известием. Навряд ли это была всего лишь чья-то праздная выдумка, однако он тешил себя надеждой, что многое здесь преувеличено. Так или иначе, он решил сам убедиться, как обстоят дела, то есть пойти к Эваристу и поговорить с ним откровенно.
На старой квартире он только узнал, что его приятель съехал и теперь живет в другой, в таком-то доме. Комнацкий, не теряя времени, отправился по указанному адресу.
Эвариста он не застал. Простачок слуга доложил ему, что «их милость наверху».
— И как скоро он вернется?
— Не знаю, ваша милость, они… они все больше там сидят. Может, дело какое, так могу попросить.
Поколебавшись, Комнацкий согласился; почти в ту же минуту Эварист спустился вниз.
Он так изменился, что Комнацкому едва удалось скрыть удивление. Исхудалое, пожелтевшее лицо, глаза в черных кругах, во всем облике какая-то неизбывная усталость, беспокойный взгляд, печально наморщенный лоб… Эти признаки преждевременного болезненного постарения поражали, и Эвзебий, здороваясь, не удержался от вопроса:
— Ты не болен ли?
— Не то чтобы болен, но и здоровым себя не чувствую.
— Выглядишь ты неважно.
— Сам это вижу.
— Может быть, ты переутомлен подготовкой к экзаменам? — не отставал Комнацкий.
Эварист горько усмехнулся.
— Где там, — сказал он тихо, — я и не думал о них, не знаю, что с ними будет.
Они обменялись быстрыми взглядами.
— Надеюсь, — снова заговорил Эвзебий, — что ты знаешь, как я к тебе отношусь. Не сердись же, если во имя нашей дружбы я задам тебе бестактный вопрос: что с тобой происходит? Откуда эти странные слухи, такие странные, что не хочется им верить? Я пришел сюда, потому что тревожусь за тебя.
— Что говорят? Что? — с беспокойством спросил Эварист.
— Все скажу, ничего не утаю. Говорят, что тебя опутала женщина и ты теперь полностью в ее власти. Мы все, кто больше, кто меньше, были знакомы с ее неукротимым нравом, с ее не имеющими предела чудачествами. Мне не хочется верить, чтобы такой человек, как ты, мог симпатизировать такой, как она, вы слишком разные. Вспомни, с каким сожалением ты сам говорил мне о странностях этой женщины.
Комнацкий умолк. Эварист долго не отвечал ему, собираясь с мыслями.
— Мне самому непонятно, что со мной произошло, — сказал он наконец. — Прежде всего должен тебе признаться, что я влюбился в нее с первого взгляда, влюбился страстно. Почему — не знаю, страсть вообще не поддается разумному объяснению. Я боролся с собой, превозмог себя, а в последнюю минуту, когда она, из жалости, что ли, или может быть, под влиянием проснувшегося чувства, сама приблизилась ко мне и пожелала впрячь меня в свою колесницу, — покорился. Теперь я связан, не властен в самом себе.
— Но судя по твоему лицу и даже по словам твоим, не вижу, чтобы ты был счастлив.
Снова наступило многозначительное молчание. Затем Эварист медленно проговорил:
— Бывают минуты небесного упоения и часы невыразимо горькие. В Зоне как бы два существа, то она ангел, то нечто до ужаса одичалое. С нею счастье становится страданием. Это небо непрерывно полосуют молнии.
— Что же дальше? — спросил Эвзебий.
— Думаешь, q знаю? Положение у меня ужасное. Мать требует, молит, чтобы я возвращался домой, а я ни бросить Зоню не в силах, ни отвезти ее туда, она сама на это не соглашается. Живу со дня на день, о завтрашнем стараюсь не думать, лихорадочно живу.
— А она?
Эварист опустил глаза.
— Кто может ее понять. Она живет так, точно нет его вообще, завтрашнего дня, она не верит в него и одним глотком хотела бы вобрать в себя всю жизнь зараз. И я, и она, мы оба живем как в лихорадке, другого слова я не нахожу.
— А лихорадки убивают, — вставил Эвзебий.
— Да, чаще всего это неизлечимо, — заключил Эварист.
Они помолчали. Эварист на смел глаз поднять на приятеля.
— А все-таки надо искать лекарство, — сказал Комнацкий.
Усталое лицо Эвариста, сквозившее в каждой черте печальное смирение, которому он, как бы во имя искупления грехов, обрекал себя, бессильный перед натиском судьбы, не могло не возбуждать жалости. Комнацкий чувствовал себя обязанным попытаться образумить приятеля.