Зоня молча подошла к нему, укрощенная.
— Эварист! Прости! Сжалься! Мужайся! — начала она тихим голосом. — Первый бой, самый страшный, позади, и мы победили. Успокойся, все копчено. — Она ласково сжала его голову ладонями.
Эварист был словно в беспамятстве, тяжкие стоны без слов вырывались из его груди. Видимо, он хотел бежать за матерью, вскакивал и тут же снова падал на сиденье.
— Мужайся! — повторяла Зоня.
Однако ей самой изменяло мужество, к которому она призывала Эвариста. Она бодрилась, но руки у нее тряслись и лицо мертвенно побледнело…
Наконец Эварист немного пришел в себя, выражение страдания на его лице смягчилось, он посмотрел на Зоню и встал.
— Я должен ехать к матери. Не бойся. Я знаю, чем тебе обязан, и не оставлю тебя. Ты будешь моей женой. Я умолю мать.
На мгновение у Зони блеснули глаза, подернулись слезами. Она покачала головой.
— Женой? Предпочитаю быть любовницей, это, по крайней мере, жертва.
— Но не пристало издеваться над божьими и человеческими законами, иначе это кончиться не может и не должно.
Не получив ответа, Эварист прошелся по комнате.
— Я должен ехать к матери, — повторил он, — будь спокойна.
— Поезжай, — коротко ответила Зоня, — чему быть, того не миновать — судьба.
Слегка прикоснувшись губами к его лбу, она отстранилась от Эвариста, как бы показывая, что путь свободен.
— Буду с тревогой ждать твоего возвращения, — сказала она еще. — Поезжай, я отдаю себя в твои руки. Поступишь так, как тебе нравится.
— Зоня! — крикнул Эварист, бросаясь к ней, но она уже вышла и закрыла за собой дверь.
Наверху Зоню ждали призванные ею свидетели, пытаясь угадать по ее лицу, что произошло. Гелиодора подошла к ней, но Зоня жестом дала понять, что говорить не может, да и не о чем еще…
Дело еще не кончилось.
Выступив на середину комнаты, Зоня обвела глазами своих гостей.
— Извините меня, — сказала она принужденно веселым тоном, — вы должны были быть свидетелями драмы, между тем актеры не изволили явиться…
И, как бы в знак прощания, отвесила низкий поклон. Гости, поняв, что их больше не задерживают, стали направляться к выходу.
Французу Зоня улыбнулась и невнятно шепнула ему:
— Вы можете мне понадобиться.
Гелиодору обняла, говоря:
— Напрасно ты трудилась, все разыгралось внизу. Вельможная пани не пожелала пачкать ноги об мои пороги.
— Но чем кончилось-то!
— Первую атаку Эварист отбил успешно, — ответила Зоня, поколебавшись, — как будет со второй, не знаю. Я верю ему.
Гелиодора покачала головой, постояла и, видя, что от подруги, которая вдруг притихла и ушла в себя, больше ничего не добьется, утешила ее на прощание словами:
— Ну, успокойся же, Эварист порядочный малый, он тебя так не бросит. Повздорят да и поженят вас. Ничего другого не может быть.
И быстро расцеловав задумавшуюся Зоню, убежала к своему советнику.
Зоня села у окна. Подпершись рукой, она глядела на улицу и ничего не видела. Перед глазами мелькали огненные хлопья. Эварист не знал, где остановилась мать, и, кликнув первую попавшуюся пролетку, велел по очереди объехать все заезжие дома.
Впрочем, их было немного, и поиски быстро увенчались успехом. Сметливый извозчик привез его как раз туда, где Мадзя с Саломеей приводили в чувство полуживую от потрясения пани Эльжбету. Старушка была так слаба, что без помощи не смогла бы выбраться из коляски, ничего не говорила, а спрашивать никто не смел, да и нужды не было. Пани возвращалась одна — этого было достаточно.
Мадзя, ломая руки, изо всех сил сдерживая душившие ее рыдания, хлопотала, ухаживая за своей опекуншей. Ей хотелось пойти попытаться смягчить сестру, умолять, чтобы она уступила. Но вчерашняя встреча оставляла так мало надежд на успех!
Старушка начала тихонько плакать, женщины, посчитавшие это добрым знаком, еще продолжали свои хлопоты, когда в комнату внезапно вбежал Эварист.
Не обращая внимания на свидетелей, которые, впрочем, немедленно скрылись, он припал к ногам матери. Плакал и он, не в силах выговорить ни слова, кроме одного-единственного — мама!
Мать, стараясь не расчувствоваться и укрепляя себя в своей воле, долго не отвечала ему.
— Если ты пришел с тем, чего я требую от тебя, — сказала она наконец, — хорошо, что ты послушался совести, я раскрою тебе свои объятья. Если же хочешь выудить у меня благословение твоему безумству — Эварист, ты меня не знаешь… Одна поеду плакать, молить бога, чтобы ты опомнился — но поблажки не дам. Твой отец в гробу счел бы меня виноватой и не достойной его. Он бы этого никогда не допустил — я не могу…