Сочувствие побуждало Комнацкого поднять как-то несчастную Зоню в глазах пани Эльжбеты. Однажды он начал было рассказывать о своем с нею разговоре, но старушка не дала ему говорить:
— Извините, я не хочу об этом знать и слушать не стану.
Попытка кончилась ничем. Одной Мадзе сумел Комнацкий чуть ли не на ухо что-то рассказать, но сконфуженная девушка не поняла его; вернуть Зоне доброе имя было по ее убеждению невозможно. Она промолчала, не сказала ни слова, но про себя не простила сестре, которая принесла Эваристу несчастье, здоровье отняла, сломала ему жизнь.
Эварист поднялся с постели и как будто выздоровел, но выглядел постаревшим и грустным. Хозяйственные хлопоты не оставляли ему лишнего времени для размышлений о прошлом, видно было, однако, что он занимается делами из чувства долга, мало интересуясь ими. Он работал, читал, развлекался, но делал это как-то механически и был неизменно мрачен.
Мать выискивала для него все новые развлечения, собирала людей, старалась предупредить малейшую его прихоть — вернуть ему молодость она не могла. Он так и остался кающимся грешником, который помнит о своем грехе и покорно несет его бремя.
В тихом доме, не сводя глаз с этой статуи печали (так она его назвала), вертелась Мадзя, прислуживая пани Эльжбете и ее сыну. Случалось, на ее ресницах при взгляде на него повисала слезинка, но она тут же убегала куда-нибудь в уголок.
Года через два после вышеописанного замиловский сосед, пан Зенон Пшетоцкий, иногда бывавший у них и от случая к случаю видевший Мадзю, зная, что у нее есть кое-какие деньги и множество качеств хорошей жены и хозяйки, попросил у пани Эльжбеты ее руки.
Старушка была очень довольна. Каково же было ее удивление, когда Мадзя, вся красная, упала перед ней на колени и стала слезно просить бросить эти мысли, замуж она не хочет, никогда об этом не думала и будет благодарить судьбу, если до конца жизни сможет служить своей опекунше.
— Спасибо тебе, дитя мое, — ответила пани Эльжбета, — но я не бессмертна, придет срок, ты останешься одна… что тогда? Если бы хоть Эварист женился… а так, при холостом хозяине, это даже неприлично. Куда ты денешься, что будешь делать?
— Благодетельница моя! Если я не смогу остаться, попрошусь под старость к сестрам милосердия и доживу век в монастыре.
Слезы ручьем бежали по ее щекам, обнимая пани Эльжбету, она дрожала всем телом, повторяя, что не хочет и не может ее оставить. Пришлось старухе замолчать и извиниться перед паном Зеноном, объясняя отказ отвращением девушки к супружеской жизни.
Что до сына, она горячо хотела женить его. Говорить ему об этом не смели, втайне устраивали встречи с разными молодыми особами, мать незаметно руководила этими маленькими интригами, а Эварист вежливо уклонялся от встреч с постоянством, не оставлявшим ни малейшей надежды на успех.
Спустя несколько лет мать осмелилась открыто склонять его к браку.
— Пусть и без особой там страсти, — говорила она, — привяжешься со временем, нехорошо человеку жить одному. Я не смогу умереть спокойно, если ты не женишься.
Эварист сопротивлялся, но в конце концов уступил матери, наградив ее за былое свое упорство сыновним послушанием.
— Ладно, мама, выбери мне жену, ради тебя — женюсь.
Так и случилось: старушка высватала ему молодую, красивую, добрую, послушную девушку с одним-единственным недостатком — у нее не было души.
Эварист привязался к ней как к малому ребенку, которого надо водить на помочах. Мадзя потихоньку оплакала его женитьбу, но теперь у нее была уверенность, что она останется в доме и сможет издали взирать на свой идеал, услаждаясь детскими мечтами.
Умерла старая пани Эльжбета. Мадзя, занимавшая все ту же комнатку, что и при ее жизни, стала помощницей молодой хозяйки, бегала по дому с ключами и выручала в домашних хлопотах. Эварист относился к Мадзе очень дружественно, но после истории с Зоней она, хотя между сестрами и не было сходства, неизменно напоминала ему ту, незабываемую, и он не мог сблизиться с Мадзей.
Иногда даже голос казался ему похожим, он невольно вздрагивал и убегал, чтобы не слышать.
О сбежавшей панне Рашко не только в Замилове ничего не знали — туда вообще мало что доходило — но и в Киеве, среди старых друзей д'Этонпелля, которым он как будто писал. Пропала, как в воду канула.
Только память о славной Титании сохранилась в среде молодежи, и старый Евлашевский, достигший какой-то высокой степени в научной иерархии, рассказывал о ней в минуты доверительных излияний как о существе необыкновенном.
— Я никогда не разделял ее убеждений, — важно говорил он, — ибо считал их чрезмерно крайними, но нельзя было не удивляться полету ее ума, энергии характера. И легко было предвидеть, что такая женщина плохо кончит, она слишком переросла свою среду, а укротить ее было невозможно.